Кое-как удалось растолковать, в чем дело.

— Если это очень нужно… — нерешительно протянула она. — Но на собаках я вас не пущу.

— Вездеход, — успокоил я ее. — Вездеход с громадным тулупом. Дайте мне побольше этого четырехчасового наркотика, и все будет в порядке.

— Это антибиотик, — сухо сказала она. — И я все решу сама.

В дверях она остановилась и спросила:

— У вас очень важная работа, да?

— Средне, — сказал я. Я не кривил душой, — я в самом деле так думал, да так оно и было.

Она ушла. Я стал думать, какими путями попадают такие на полярные острова. Обычно сюда приезжают вслед за мужем. Немногие незамужние, кого я встречал, всегда напоминали мне Одиссеев в юбках. Это были отважные, хитроумные одиссеи жизни, что, впрочем, не мешало им оставаться женщинами.

В девять утра я оделся и постучал в ее комнату. Комната оказалась запертой. Спит. Я представил себе, как она каждый вечер ложится спать в пустой комнате в пустой больнице. Мне стало жаль своего доктора. Врачу не так-то просто переехать с одного места на другое, тем более если ты единственный врач на целый остров.

Два с половиной года до отпуска. Девять месяцев в году здесь лежит снег. За это время начинают мельчать даже мужчины. Я видел зимовщиков, с увлечением занимавшихся кухонными дрязгами. От души не желал бы ей соседства Старкова в один из тех месяцев, когда хочется получать письма и не верится, что существуют незамерзшее море и, например, ромашки.

На крыльце я понял, что мне не донести до вездехода своего тулупа: ноги были безвольно слабы, и липкий пот покрывал спину. Отчего-то часто дышалось, и противный мокрый кашель мягко распирал грудь. «Надо было все же взять эти таблетки», — подумал я и в это время увидел вездеход. Он шел к больнице, похожий на атакующий танк.

Старков молодцевато выпрыгнул из него — настоящий полярный бог в полярном костюме. Нагнувшись к гусенице, он подмигнул мне и кивнул на кузов.

Она сидела в дальнем углу крытого кузова, положив на колени руки в каких-то уморительных варежках-черепашках. Я все смотрел на эти варежки и туго соображал, из чего они сшиты. Смотрел на них так, что она одернула пальто на коленях и вопросительно взглянула на меня.

— Все в порядке, доктор. А куда вы?

— Надо осмотреть работников аэродрома.

Я стоял в проеме между кузовом и кабинкой и видел сквозь стекло, что к вездеходу идут еще двое. Одного я знал. Это был охотовед, громадный, как мамонт, человек с изрытым оспой лицом. Рядом поспешал кто-то чернявый с барашковым воротником. Старков остановил чернявого, и они стали о чем-то говорить, поглядывая на вездеход. Чернявый сделал руками выразительный жест. Я понял, о чем они говорили, и с этой минуты возненавидел чернявого.

Вездеход оглушительно гремел гусеницами.

— Сядьте рядом с водителем! — крикнул я доктору.

Она отрицательно покачала головой.

— Тогда возьмите тулуп. — Она снова качнула головой, но я уже накинул тулуп ей на колени. Охотовед одобрительно улыбнулся.

— А когда мы вас женим, Валюта? — вдруг крикнул чернявый. Он сидел напротив и с явным намеком смотрел в мою сторону.

Докторша, отвернувшись, разглядывала что-то в заднее пластмассовое оконце. Я видел только край закушенной губы. «Если этот чернявый еще что-нибудь скажет, — подумал я, — двину ему, а там посмотрим».

— Нынче все космонавта ждут, — сказал охотовед и засмеялся, довольный своей шуткой.

— Вот если бы жена космонавт! — крикнул чернявый. Охотовед помедлил немного, видимо, представил себя в роли мужа женщины-космонавта, потом захохотал. Смеялся он оглушительно и хлопал себя по коленям медвежьими лапищами.

Вездеход вырвался на снежный участок, и лязг гусениц стих.

— Вам в самом деле надо на аэродром? — спросил я.

— Отстаньте.

Я не ослышался. Она именно так и сказала. Вездеход снова загромыхал, и я снова — в который раз! — принялся разглядывать мглистые силуэты гор Дурынова.

Наш домик встретил меня, как, наверное, раньше корабль встречал соскучившегося на берегу моряка. Семен Иванович что-то штопал, Ленька возился у стола и пел:

Такая была у него песня. Для него она была тем же, что для меня запах лошадиного пота и музыка монгольского языка.

Мы пили черный, экспедиционной заварки чай. Я соскучился по этому чаю, как по лучшему другу. Потом мы курили из одной пачки едкие, невероятной крепости папиросы «Байкал» и говорили о работе.

Ребята прикидывали длину маршрутов и все делали скидку на мое послеболезненное состояние. Но я знал, что это не больше чем простая вежливость. Это было лучше всяких таблеток — не верить ни в какую хворь, считать ее чем-то вроде дождичка, который неизбежен, но его ведь можно и переждать в хорошей палатке.

— А как доктор? — игриво спросил Ленька.

— Она здесь.

Может быть, я сказал это не совсем нормальным голосом, потому что Ленька тихонько свистнул и смолк. Минут пять в комнате стояла тишина.

— Чайку надо поставить, — сказал Семен Иванович.

На другой день я и не заметил, как ребята исчезли через пять минут после ее прихода. Может быть, они просто из вежливости не хотели смотреть, как какая-то девчонка колет их начальника шприцем ниже спины.

В тот день начало немного задувать. От аэропортовской комнаты для приезжих до нашего домика было метров двести. Она пришла в пальто, запорошенном снегом, из-под пальто чуть виднелись белые полы халата. Я предложил немного согреться у печки, но она быстро сделала укол, оставила несколько таблеток и ушла.

В этот день самолет не пришел, и на другой день стало ясно, что не придет. Ветер дул иногда порывами метров на двадцать. На улице порядочно подвывало, и белая пелена неслась мимо низкого окна избушки.

Часов в одиннадцать ребята исчезли. Я оделся и лежал на кровати. Чуть-чуть взгрустнулось.

Она пришла в двенадцать и на этот раз без приглашения подошла к печке. Стояла ко мне спиной, приложив руки к надежному боку «Ивана Грозного». Ладошки были совсем красные. Плохо прикрытая дверь постукивала снаружи. Почему-то мне очень хотелось сказать ей спасибо. Но я не знал, как это сделать.

— Очень жаль, доктор, что нас не будет здесь летом. Мы сходили бы с вами на шлюпках на северную сторону. Там есть одно место…

— Какое?

— Зеленое. Вода зеленая. И синие скалы. Тишина так и бьет по ушам.

— Тишина бьет, — усмехнулась она. — Расскажите лучше о Тянь-Шане.

— Нельзя по заказу. Между прочим… можно поехать в отпуск. У меня там куча друзей-киргизов.

— А вот возьму и серьезно поеду…

— Они свои в доску ребята.

— А для меня все свои в доску, — сказала она и стала вынимать из баночки шприц.

После укола она немного задержалась. Сидела в пальто на стуле и смотрела на белое от снега окно. Я злился на себя, стал подкидывать в печку уголь и кинул его не так, как надо. Черный язык дыма выпрыгнул из дверцы, и я, должно быть, стал похож на эфиопа. Она засмеялась, и я хотел найти зеркало, чтобы тоже посмеяться вместе с ней. Но зеркала не нашлось.

Самолет все-таки пришел. Он пришел ночью, но мы не удивились: от сумасшедших полярных летчиков можно было ждать и не такого. Мы услышали гул мотора, и Ленька кинулся встречать курьера.

На этот раз прилетел незнакомый. Не снимая куртки, он сел к столу и стал заботливо протирать очки, вынутые из кармана.

— Чайку? — спросил Семен Иванович. Курьер молча протирал свои очки. Покрасневшее от холода лицо его ничего не выражало.

Мы выполнили все формальности. Курьер старательно запер портфель и, не выпуская его из рук, стал искать шапку.

— Чудак какой-то, — сказал Ленька, когда дверь закрылась. — Наверное, новенький.

Мы вскрыли пакет. Там находилось все, что надо. Аккуратно сколотые канцелярской скрепкой бумажки лежали на столе. От них веяло чистым холодком служебного долга. Ветер все так же выл-посвистывал на улице. С низким ревом прямо над избушкой прошел взлетевший самолет. Значит, полярные летчики решили не оставаться на ночевку.