Надя наклонилась, взволнованная, тщетно пряча в глазах страх и боль за него. Поцеловала.

Сестра тихо вышла.

— Если б ты знала, что сейчас со мной было…

— Да что же такое? — испугалась она.

— Чуть опять не потерял сознание, увидев тебя! — прошептал он, вкладывая в эти слова всю свою нежность.

— Да ведь ты ждал меня?!

— Более того, внушил себе: «Вот ты открываешь Дверь!» И в этот миг ты вошла, будто возникнув из солнечных лучей; меня чуть кондратий не хватил! — Он не отрывал от неё восторженных глаз.

— Ты меня пугаешь, милый… Я и сама чуть не Умерла со страха, когда ты вдруг потерял сознание…

— Прости меня. Я заставил тебя страдать!

— О чём ты говоришь?.. Это ли страдания в сравнении с твоими?..

Надя отвела глаза. Он догадался, что она подумала о том, что ему ещё предстоит. Захотелось её утешить:

— Поцелуй меня. Клянусь, мне сегодня лучше.

Надя наклонилась над ним, и он, почувствовав на своих щеках её слезы, поспешил сказать почти весело:

— Ты принесла мне розы!.. Спасибо, девочка! Спасибо, родная!..

— Совсем как те, что ты мне приносил, когда я болела. У меня тогда сразу пошло дело на поправку, помнишь?

— Эти лучше!

— Тем скорее ты будешь поправляться! — встрепенулась она. — Позволь, я поставлю их в бутылку из-под молока.

Надя подошла к раковине налить воды, и он залюбовался её движениями.

Как же было ему не помнить? Он все прекрасно помнил.

Надя вдруг совершенно просветлела:

— Но, кроме исключительного врачебного отношения, ведь ещё и ты навещал меня, и у моей койки в такой же бутылке ежедневно появлялись свежие розы… А на столе в центре палаты красовались те, что ты принёс накануне: они уже принадлежали всем женщинам палаты.

А потом, в один особенно памятный день, — Надя, прильнув, тихонько рассмеялась, — я попросила маму: «Принеси мне, пожалуйста, маленькое зеркальце и ту, заветную коробочку „Фиджи“…

Вошёл доктор. Внимательно глядя на Жоса, спросил Надю:

— Вы не утомили больного?

Жос заторопился:

— Что вы, доктор! Ещё немного Наденька побудет — и я пойду в пляс!

— Уж будто, — не улыбнувшись, врач взял его руку. — Тогда примите, пожалуйста, небольшую делегацию от многих желающих вас навестить… Только чур: почувствуете себя худо — сразу дайте мне знать. — Врач записал что-то в блокнот.

— Я побуду в коридоре, — сказала Надя, двинувшись к двери.

— Ты ведь вернёшься, правда? — умоляюще глядел на неё Жос.

— Непременно, милый!.. Только бы мне разрешили подольше побыть возле тебя. — Она сделала ободряющий знак рукой и вышла.

— Какая удивительная девочка! — проговорил доктор, вставая. — Итак, не утомляйтесь.

В этот момент в проёме двери показался начальник института Стужев, за ним секретарь парткома Лавров.

— Можно к вам, Георгий Васильевич? — Стужев, старательно пряча беспокойство за теплотой глаз, всматривался в лицо Тамарина. Жос поприветствовал слабой рукой, приглашая:

— Пожалуйста, Валентин Сергеевич!.. Пётр Андреевич! Проходите, присаживайтесь…

Здороваясь, Стужев и Лавров все ещё пытливо и обеспокоенно вглядывались в Жоса, будто не вполне узнавая его.

— Верно, Валентин Сергеевич, я уж больно плох на вид? — попробовал улыбнуться Жос.

— Напротив! Нахожу вас молодцом… Очевидно, и Пётр Андреевич разделит это мнение? — Стужев взглянул на Лаврова. Тот заулыбался широко и бесхитростно:

— Да ведь что сказать?.. Выглядишь ты, Георгий Васильевич, конечно, похуже, чем мы привыкли тебя видеть… Но если тебя побрить, стащить с головы бинты — уверен: опять станешь первым парнем на нашем большаке!

Стужев и Лавров рассмеялись, видя, что им удалось ободрить Тамарина. Жос не сводил с них глаз.

— Я думаю, Валентин Сергеевич, — Лавров посмотрел выразительно на Стужева, — мы можем заверить Георгия Васильевича, что будем всячески помогать врачам в их стараниях вернуть его как можно скорее в строй!..

— Вне всякого сомнения!.. С главным врачом у нас установилась непосредственная связь.

Жос уважительно относился к начальнику института. Сам Стужев в своё время принимал его на работу. И потом, хотя и трудились они, как говорится, «на разных уровнях», между ними никогда не пробегала чёрная кошка. Жос достаточно хорошо знал Стужева как интеллигентного, выдержанного руководителя высокого ранга, отличного специалиста авиационного дела и к тому же тонкого дипломата, поэтому, вглядываясь сейчас в Валентина Сергеевича, мучительно стремился постигнуть причину запрятанной в нём обеспокоенности и даже боли.

Лавров отвлёк его от этих мыслей:

— Позволь, дорогой, передать тебе этот свёрточек. В нём всё необходимое на первый случай для быстрейшего восстановления сил: и икорка, и ещё кой-какие деликатесы, и фрукты… И коньячок отменный!.. Это уж если врачи разрешат по нескольку капель, коль найдут полезным. Так-то вот!

Жос поблагодарил растроганно, попросил передать самое сердечное спасибо всем, кто проявляет о нём заботу… И тут наступило молчание. Было заметно, что Стужев намерен говорить ещё о чём-то важном, но никак не решается. Наконец он сказал:

— Георгий Васильевич… Мне самому это крайне неприятно, но, как председатель аварийной комиссии, я должен кое о чём вас спросить…

— Пожалуйста, Валентин Сергеевич.

— По единодушному мнению очевидцев, вы сперва выполнили сами каскад фигур, чтобы показать в воздухе манёвренность самолёта, затем, как и предусматривалось заданием, передали управление Гречишниковой…

— Так оно и было.

— Она стала выполнять сложные акробатические фигуры, причём, как уверяют, с большим азартом, и в какой-то момент вывела самолёт на предельную перегрузку…

— Да, все это так.

— Не могли б вы пояснить, почему вы не воспрепятствовали этому?

— Сложность ситуации оказалась в том, что Гречишникова — не ученица, а рекордсменка Союза по высшему пилотажу, лидер нашей сборной перед международными соревнованиями. Я разрешил чемпионке делать любые фигуры — ведь самолёт специально создавался для воздушной акробатики, — и вскоре понял, что ей ужасно хочется, чтобы я её одёрнул, и тогда бы она могла заявить: лётчик-испытатель сам не уверен в самолёте, а следовательно, самолёт не отвечает требованиям как рекордный… Но кто мог думать, что она так дёрнет ручку?..