Ноэ тихо замурлыкала песню. Напев этот Машкин знал, это была песня Ноэ. В этом племени у каждого была своя песня, родовая песня. Песню дарят ребенку родители при рождении. Сами сочиняют, и эта одна песня у ребенка на всю жизнь. У всех разные песни. Здесь, в этом племени, все были поэтами, это считалось обычным. Все были танцорами и музыкантами. Ничего особенного, и Машкин не удивлялся, он знал это.

Нескладная фигура у Ноэ, но это не замечалось, когда она пела или танцевала, потому что у нее было удивительно красивое лицо. Машкин мог часами неотрывно наблюдать за ее лицом и все время удивлялся, почему у нее такое лицо.

Ноэ легко носила свое большое тело. Она была грациозна. Как ей это удавалось, Машкин не понимал.

Он смотрел на ее лицо, в ее черные глаза, искрящиеся, как белый снег. Татуировка совсем не портила ее лица, и это было странно. Татуировка была на щеках, две полосы пересекали лоб и переносицу, три небольшие полосочки были на подбородке. Татуировку ей сделали в самом раннем детстве, по обычаю, настоял отец Нанука, со стариком не спорили. Сейчас деда нет, а память о нем на лице Ноэ осталась.

Когда Ноэ приходила к Антону, он любил целовать ее лицо. Ноэ тихо лежала, и на местах татуировки выступали маленькие бисеринки пота.

Вдруг Ноэ прекратила петь, засмеялась, шепнула Машкину:

— Идем к тебе.

— Идем, — сказал он. — Только у меня нетоплено.

— Не замерзнем, — опять засмеялась она.

Глава третья

Бессонница и безденежье согнули Варфоломея. И тогда он решил податься на север.

Но путь его на Чукотку был извилист и долог.

Всю жизнь Варфоломей Шнайдер тянулся к блондинкам, высоким и стройным, а попадались ему брюнетки, маленькие и толстые. Таким образом, он хорошо знал, что такое невезение. И женился он на брюнетке. Маленькой. Толстенькой. С ямочками на веселых щеках. И понял, что больше смотреть ему в сторону блондинок не придется.

Печать невезения преследовала его. Уже в загсе Варя узнал, что жена старше его на четыре года, а возраст у женщины сопровождается совсем другими изменениями в характере, чем возраст у мужчины. Узнав об этом, родители Варфоломея потребовали развода, иначе грозили отказаться от беспутного сына. И тогда Варя с женой решил бежать.

Добежали они до Казахстана. Дальше наличные кончились. Надо было вставать на трудовой путь, обосновываться капитально. Но что они умели, молодой муж и старая, двадцатидвухлетняя, жена?

Он устроился возчиком питьевой воды на поля, где работали колхозники. Лошадь и бочка были его рабочим имуществом. Она — посудомойкой в маленькую поселковую столовую.

Время было трудное. Снимали небольшую комнатку в небольшом саманном домике. Вторую и последнюю комнату в этом доме занимал его хозяин — сапожник, старик, тоже бедолага, очутившийся здесь давным-давно волею судьбы.

Изредка жена приносила домой нелегальную котлету. Но что одна холодная котлета, наполовину с хлебом, здоровому амбалу, способному съесть полбарана и без хлеба?

Хозяин-сапожник взял Варфоломея к себе в ученики. Увы, модельная обувь здесь не пользовалась спросом, иначе бы они с дедом стали миллионерами (по старым ценам).

И научился Варфоломей мастерить подметки из кожимита, тачать головки, сучить дратву, подшивать валенки, а из старых ботинок, натягивая к подметке обрезанную гнилую кожу, делать новые, только на полразмера меньше, но все равно заказчик удивлялся и если не щедро платил, то горячо благодарил.

У деда в поселке была своя непривередливая постоянная клиентура, ведь в каждом доме что-нибудь по сапожному делу мастерить найдется, и гонорар какой-никакой дед-учитель делил с Варфоломеем. Правда, как бог на душу положит, по настроению, и все равно в месяц выходило больше, нежели на подвозке воды.

Но однажды, сидя у дома на куче кизяка (здесь коровьи лепешки и конские шары, смешанные с сухой травой, заменяли дрова), крепко задумался Варфоломей.

Был конец осени, ясно и морозно. Кругом до самого горизонта лежала мерзлая, затихшая в ожидании снега степь.

«Бежать отсюда надо, — подумал он. — Вот потеплеет — и дадим тягу…»

Вечером он поделился этой мыслью с женой.

— Зачем ждать-то? — сказала она. — Зачем? Сейчас надо, сейчас.

Утром она сбегала в контору, рассчиталась, так и кончилась казахстанская жизнь. Собралась молодая семья к тетке жены. Обитала тетка где-то между Кишиневом и Одессой.

Немного вещей было у молодоженов. Это потом, через много лет, будет одолевать Варфоломея тяга к накопительству, бацилла «вещизма» проникнет в его душу, но это будет потом, потом, не сейчас. А сейчас вещей-то — узел с постелью, да чемодан с бельем и посудой, да под мышкой у Варфоломея три пары валенок — все, что удалось сберечь, сэкономить, выкроить из отходов производства и материала заказчика.

Старше была его жена, а потому мудрей и практичней.

— Зачем? — спросила она. — Ну зачем тебе в Кишиневе валенки?! Да еще три пары! Кто их купит? Ты соображаешь? Там снега-то никто отродясь не видел!

Он хлопал ресницами и понимал, что она права.

Она отняла у него валенки и отнесла их деду. Дед вынес деньги. Она поблагодарила.

— И они пошли. До станции всего три километра. Но через пять минут их догнал дед.

— Вот, — протянул он небольшой узелок, — тут еда, как же в дорогу-то без еды? — Он тяжело дышал, запыхался. — Ну, бывайте!

Обнял Варфоломея, ее обнял. Потом перекрестил нехристя, вздохнул, махнул рукой, повернулся и быстро засеменил к дому.

Слезы дрожали в глазах Варфоломея.

* * *

У тетушки освоился он быстро. Она несказанно рада была и племяннице и ее непутевому молодому мужу. А Варфоломей сразу втянулся в местечковый быт, в знакомые с детства нравы, в шум, колготню и запах тесных дворов.

Но вскоре его потянуло в столицу, к цивилизации, надоело в местечке. Долго выбирали — куда, и по рекомендации тети обосновался он в Кишиневе в фотоателье «Красота» помощником мастера. В его обязанности входило составлять и размешивать растворы, заботиться об освещении, развлекать ожидающих своей очереди клиентов, а наиболее важным из них доставлять снимки на дом.

Через некоторое время он оправдывает доверие мастера. В руках у Вари старая поношенная камера «Москва». Варя на самостоятельной работе, Варя делает деньги.

Днем туристы и неработающие жители валом валили в парк. Парк охраняли два огромных монументальных льва, величиною чуть меньше египетских. Это место и облюбовал Варфоломей Шнайдер для своих дежурств.

Львы возлежали на тяжелых лапах у входа в парк, глаза их безучастно взирали на толпу, и казалось, будто под постоянным здешним солнцем они щурятся. Львы щурились и зимой и летом — солнца было много всегда.

И вот мы видим Варфоломея у входа в парк. А Варфоломей видит у входа в парк старую еврейскую бабушку с внуком. Варфоломей собран, нацелен, и вот он в атаке.

— Ах, какой милый мальчик. Милый мальчик с милой бабушкой! Ты любишь свою бабусю? Правильно! Бабуся хорошая, а волк нехороший! Давай я тебя сфотографирую! Мастер хочет тебя сфотографировать! Иди к этому льву!

После такой тирады сердце бабуси и без того доброе становится податливым, как пластилин. Особенно на нее производят впечатление слова насчет «мастера». Она рада, что это не халтурщик, а действительно мастер с аппаратом и квитанционной книжкой в руках.

— Мусик! — обращается она к внуку. — Иди к этому леве. Садись на этого леву.

Варфоломей с готовностью помогает внуку.

— А где я стану? — спрашивает бабуся. — Я стану рядом? Где?

— Как где? Вы станете к другому леве!

— Как же к другому? Вы что, будете снимать отдельно?

— Мастер знает, не подсказывайте сюжеты! Мастер знает!

— Выходит, я отдельно, внук отдельно? Каждый у своего левы? Да… Такова жизнь…

— Не мешайте мастеру работать! Когда вы гуляете по этому парку, я вам не мешаю. Когда вы просите снять этого вашего прелестного внука — не порть зверя, мальчик! не колупай его! — так я вам не мешаю. Не мешайте мастеру работать! Все! Готово! Так сколько вам сделать фотографий?