Институт утвердил ему тему, связанную с перспективами промыслового освоения Крабовой реки. Крабов в ней никто отродясь не видел, название получила, наверное, оттого, что с моря заползали к устью когда-то, может быть, случайно. Зато рыбы было видимо-невидимо, в основном — сиговых пород, вот ими и занимался Медучин.

Был он однажды здесь, удивился изобилию, подивился нерасторопности хозяйственников, и теперь по его предложению трудится звено рыбаков из соседнего, совхоза, до которого сплавляться три дня. А больше, кроме воды, ни дорог, ни подъездов. Был он однажды здесь и вот опять вернулся.

«Не надо было возвращаться, — пытался он найти объяснение своей беде. — Мог бы и какую-нибудь другую реку выбрать».

Сезон у Медучина прошел хорошо. Техника-ихтиолога и рабочего он отправил со всем экспедиционным оборудованием и материалами в город, поле закончено, ребята соскучились по дому. А Медучину возвращаться пока не к кому, и институт дал ему «добро» провести работы поздней осенью, дождаться заморозков, а если сил хватит, выяснить, каков на Крабовой подледный лов.

Медучин не возражал, тем более что период осеннего паводка и ледостава можно было провести на усадьбе совхоза; а это как-никак люди, цивилизация, отдохнуть перед зимой можно. Договорился с рыбаками зимовье рубить.

Но до зимы пока далековато, а осень — вот она, и снег идет, и птицы улетели.

Когда мы больны, или в беде, или предчувствуем беду, нам хочется наверстать упущенное в добрых делах. Мы даем себе слово отныне и дальше вести новую жизнь или совершить то-то и то-то, авось воздастся судьбой, и на этот раз пронесет. Мы надеемся на провидение, так уж устроен человек, но, когда тебе за тридцать, надо надеяться на себя, и от неизбежной очевидности этой мысли Медучину стало еще холодней, «Не надо судить обстоятельства, — подумал он, — а раз уж что-нибудь случилось, все равно в итоге виноват ты сам».

«Все обойдётся, — думал Медучин, — деду Тимофею я нож подарю, раз уж он ему так нравится… Верного отдам Бровину, зимой собаки нужны… у него совсем мало… Сетки спишу — пусть Шкулин забирает. Анфиса… Анфиску в Ост-Кейпе разыщу… и Костика в интернате проведать надо, обновку купить…»

Он выпростал руку из спального мешка, просунул ее в дыру пола, дотянулся до снега, взял в рот. Почувствовал голод. Голод в тайге ощущаешь иначе, чем в городе. «Странно, — подумал Медучин, — Ведь раньше не замечал этого, Просто в городе об этом не думаешь, в столовую как на работу — по часам. Есть деньги — есть еда. Нет денег — все равно не умрёшь, люди кругом. А тут хоть с рюкзаком денег — ничего не сделаешь, все добывай сам. Вот и вкус еды от этого разный. Потому и голод другой. Да, да… другой. Но еда тут все равно вкуснее…»

Медучин залез в спальный мешок с головой, свернулся калачиком, положил холодную от снега руку под горячую щеку, попытался уснуть.

Шел снег тяжелыми мокрыми хлопьями.

3

Маленькое поселение Ост-Кейп на восточном берегу в устье Крабовой реки — далеко от центральной усадьбы совхоза, да и от всех мест далеко. Живут тут два десятка семей, промышляют охотой и рыбалкой, есть еще магазин — ТЗП (торгово-заготовительный пункт), почта и фельдшерица, принимающая на дому.

Зимой здесь совсем тихо, зато летом — жди гостей. Геологи, вертолетчики, гидрографы с моря, геодезисты, биологи, геофизики — разный экспедиционный люд по своим важным делам проездом, пролетом, проходом тут.

Ночью ли, вечером — неведомыми путями занесло в Ост-Кейп рыжеватого рязанского мужичонку Петра Шкулина. Подсобничал он на складе в ТЗП, вязал рыболовные сети, ходил на охоту, заработок был.

На почте заметили — денег никому не отправляет.

— Один я, — сказал Шкулин.

Туда же, в Ост-Кейп, пролегла дорога таежного человека Бровина. Был он коренаст, широколиц, незлобив и весел. Прошлой весной подрядился рабочим с московскими геологами, поздним летом свернули они работы, и подался Бровин на осень с ламутами в тайгу заготавливать мэрэнтэ.

Мэрэнтэ — дело не простое. Все лето и осень бригада заготовщиков кочует по берегам рек и речушек. Ищут ламуты дерево тополь. И не простое, а определенной длины и толщины. Когда дерево найдено, его валят, распиливают на чурки длиной в полтора метра. Определяют, какое дерево годное, еще когда оно на корню, тут нужен специалист — и старики долго ходят вокруг него, постукивают, на траву смотрят и на деревья вокруг.

На чурках делается топором аккуратная продольная канавка. И вдоль по этой канавке опять же топором бревно расщепляется. Затем оно стесывается с двух сторон до толщины в палец. Получается пара заготовок. Один из концов у каждой заготовки чуть-чуть заостряется, загибается с помощью другого бревна, сушится у костра. Получается что-то вроде лыж.

Потом уже на центральной усадьбе, после забоя оленей, когда достаточно камусов (шкур с ног), мокрый камус приклеивается с одной стороны к заготовке. Клей обычно делают из шкуры сохатого, вываренной в двух водах. Приклеенный мокрый камус сушат на заготовке. Получаются широкие лыжи, раза в два с половиной — в три шире обычных, подбитые шкурой для лучшего скольжения. А широкие, чтобы не проваливаться в рыхлом снегу. Вот такие лыжи и есть мэрэнтэ.

За каждую пару заготовок без камуса совхоз платит по шесть рублей, продает же готовые охотникам по двадцать пять. За вычетом оплаты камусовщикам прибыль совхозу с каждой пары пятнадцать рублей, невелика для хозяйства. Но совхозу «искатели тополя» нужны, без их продукции не выйдет на промысел охотник, а пушнина — это тысячи и тысячи в совхозной кассе. Оттого и отпускают в тайгу на это дело каждого, кто изъявит желание, все зависит только от бригадира ламутов: приглянется ли ему новый человек.

Веселый Бровин, да немалая сила в руках — кто ж откажет? И в ходьбе ловок, и поварить умеет, и всякую-разную по таежной жизни работу делать.

Закончилось тополеванье — стал на Крабовой ледник строить со Шкулиным, на будущий рыбный сезон, как рекомендовал директору совхоза Медучин по кличке Наука. Не знали они еще Медучина, но слух был — Наука, мол, малый настырный и дотошный.

Приехал он этим летом — и ледник готов, и бригада вся в сборе: Бровин, Шкулин и дед Тимофей. Лодку на берегу встречал дед.

— Как величать-то?

— Медучин.

— А-а, Наука, что ль?

— Он самый.

— Ну хорошо. Чай как раз. Заходи.

А в Ост-Кейпе Бровин и Шкулин поселились в доме деда, тот тоже бобылил, один как перст. Дед аккуратен и чист. Усов-бороды не носит, стрижется наголо, коротенький ежик густой, да ни единого черного волоса. Оттого и кажется, будто вся голова присыпана снежком. Красивый дед, молодухи заглядываются, а он — ни-ни.

— В любой работе я еще крепок, — в глазах у деда появляются смешинки, — а для ихнего племени, считай, пенсионер. Отшумел я свое.

— Да уж брось, отшумел, — подзаводит его Шкулин, не отрываясь от сетки, — он вяжет. И вдруг запел противным тонким голоском:

Вот дождемся темноты —

Перейду с тобой на «ты»!

Ладушки, ладушки,

Где были? У бабушки…

— Кому что, — обороняется дед, — а шелудивому все баня…

— Гы-гы-гы, — разулыбался Бровин, — праведник ты наш, отец-спаситель, герой нашего времени. Портрет бы твой в клубе вывесить, жаль, клуба нет.

— Будет клуб, будет, — переводит разговор дед.

— Знамо дело, будет. Построим, так и будет.

Ворчат друг на друга. Коротают вечер. Ждут, когда в ТЗП огонек засветится.

Тут уж Шкулин бросает вязанье, чтобы успеть первым. Сухой закон в Ост-Кейпе, но Шкулин — свой, тэзэпэвский, ему продавец, вздохнув, отпустит пару-другую бутылок, чего уж там, Шкулин сам все ящики разгружал, знает, сколько и чего на складе.