— …бархатный сезон, — съехидничал Кащеев.

— Ну и влип я, братцы, кажется! — неожиданно рассмеялся Алекс.

Кащеев тоже улыбнулся.

— Решай, Алекс, что ж нам-то делать?

Иванов знал, что делал. Он помнил о «пятиминутке». Он был тонким психологом и послал Чижа, хотя мог бы пойти сам и добиться успеха предприятия. Но ему надо было, чтобы это сделал Чиж. Иванов слишком дорожил нравственной атмосферой станции — работой и нервами своих сотрудников.

— Черт возьми, Слава! Мне что делать?! Я же был уже на «пятиминутке»! Я же все вам сказал! Как появлюсь я там?

— Ну и что? — развел руками Чиж. — Ну и что?

Невдомек было Алексу, что ценность человека определяется его нужностью другим людям, необходимостью в данный момент и всегда.

— Хотел бы я знать, кто выдумал ваш дурацкий обычай «полярных пятиминуток», — спросил Кащеев. — Этим же прикрывается беспринципность и трусость в течение всей зимовки! Как будто нельзя отношения выяснять в процессе работы?

— Нельзя, — сказал Алекс. — И не такой уж обычай дурацкий.

— Алекс прав, — сказал Чиж.

— Тогда объясните, в чем дело, черт возьми! — заорал Кащеев.

— Помнишь прошлогоднее дело на станции Ост-Кейп? На выноске? — спросил Алекс.

— Ну?

— Их было трое, и трое перестрелялись, и, заметь, никаких группировок, каждый за себя, вот что странно. И страшно. Слава богу, что еще живы остались. Вот они, как ты говоришь, «в процессе работы» выясняли отношения… А у них была психологическая несовместимость… Да плюс ностальгия в полярную ночь… Ясно? Психологическая сродни биологической несовместимости.

— Ну, это уж предел!

— Никогда неизвестно, когда это начинается и когда предел.

— Если б мы начали выяснять отношения год назад, — сказал Чиж, — Иванов давным бы давно списал нас на материк.

— Это правда? — спросил Кащеев.

— Да, — подтвердил Алекс. — Такова инструкция.

— Трудновато вам приходится…

— Да по-разному, — махнул рукой Чиж.

Все трое замолчали.

— Может, мне выйти? — спросил Кащеев.

— Да что ты?! — встрепенулись оба.

— Ну, ну…

— Ты дашь нам упряжку на послезавтра? — спросил Чиж. — Завтра надо выполнить кое-какие хозяйственные поручения Иванова, а потом — домой. Послезавтра у Алекса вахта с ноля. — Он улыбнулся.

— Конечно, дам. Мэчинкы отвезет. Торопитесь, а то скоро все каюры уйдут в тундру. У пастухов много заявок, а вертолет слишком уж зависит от погоды. Все нарты будут в разъезде.

Он замолчал.

Оба смотрели на Алекса.

— Чего уставились? — поднялся Алекс, — Если у меня вахта с ноля, куда ж я денусь?

— Спасибо, — сказал Чиж.

— Не стоит…

— Ладно, петухи, мне работать надо. — Кащеев сел за стол на свое председательское место. — Идите, в тумбочке у меня дома стоит непочатая бутылка — такие дела обмывать надо.

15

За ночь небо заволокло тучами, утреннее солнце так и не появилось даже к полудню, но с крыш текло, снег таял, и это резкое потепление тревожило Кащеева, Он знал, что не исключено внезапное похолодание, заморозки, и боялся этого. Такая смена погоды чревата для оленеводов гололедом — самым странным бедствием.

Кащеев долго и внимательно изучал радиосводку — долгосрочный метеопрогноз, колдовал над картой землеустроительной экспедиции и книгой-приложением. Там систематизированы данные многих лет и кое-где отмечены места выпаса, наиболее пригодные при гололеде. Но данные были противоречивы, год на год не приходится, и Кащеев мозговал, понижая, что при любом наступлении надо всегда иметь заблаговременно выбранные позиции для отхода, на всякий случай.

От размышлений его отвлек стук в дверь. На пороге стоял Мэчинкы, в белой камлейке, в полном охотничьем снаряжении, улыбающийся.

— Что случилось, Мэчинкы? Не томи.

— Мальчиков… — Он засмеялся и стремительно выскочил на улицу.

— Не может быть! — Кащеев схватил шапку, шубу и выскочил следом, одеваясь на ходу.

Народ уже был на берегу, Кащеев невооруженным глазом видел, что «Гордый» идет тяжело, даже очень тяжело, очень медленно, и первая мысль председателя была о вышедших из строя двигателях.

Мэчинкы протянул ему бинокль и показал на север, где далеко на горизонте чернела точка.

— Возвращаются?! — ахнул Кащеев.

— Ии, — радостно кивнул Мэчинкы.

Кащеев побежал к береговому слипу.

— Вельботы на воду! — отдал он команду. — Встречать!

Но люди на берегу и без команды уже суетились, готовили вельботы к спуску, заводили трактор.

— Оркестр! — приказал Кащеев. — Идите в клуб за инструментами! Встречать героев музыкой!

Побежали в клуб.

— Хорошо бы цветы, — сказал дядя Эля.

— Да, — согласился Кащеев.

— Так у меня есть.

— Что есть?

— Цветы есть. Из перьев. Искусственные.

— Фу… мерзость. — Кащеев терпеть не мог искусственных цветов. — Как можно, Эзрах Самойлович?.

— Я знаю, что нельзя. Но куда же их девать? Их никто, не берет. Надо же куда-то девать.

— Украсьте звероферму! Или выбросьте их на берег птицам, растащат для гнезд, все будет польза.

— В хозяйстве ничего не должно пропадать, — заметил дядя Эля.

Прервали занятия в школе-интернате, и детвора высыпала на берег. Среди них выделялась большая группа малышей в одинаковых шляпах — большие мягкие поля, невысокая полукруглая тулья, широкая лента, за которую вставлен искусственный цветок и большое перо неизвестной птицы.

— Что это за маскарад? — рассмеялся Кащеев.

— Шляпы женские… — на всякий случай отодвинулся подальше дядя Эля. — Артикул тринадцать-четырнадцать, Мосшвейпром, тридцать шестой год.

— Боже! Да в этой шляпе ходила еще моя бабушка!

— Бабушка нет, но мама ходила, — уверенно произнес дядя Эля.

— И вы не нашли ничего лучшего, как вырядить в них наших детей?

— Я их не наряжал. Я продавал шляпы в нагрузку к японским светильникам.

— Каким еще светильникам?

— Ну к этим… зажигаешь — и сразу по абажуру плавают рыбки. Чукчам очень нравятся.

— Но нравятся светильники, а не шляпы? Да?

— Да. Но мне ведь и шляпы надо куда-то девать.

— Торговать с нагрузкой — это нарушение.

— Э, Иван Иванович! Научите меня так жить, чтобы торговать и не нарушать!

— Вас, наверное, накажут, Рубин.

— Ой, не говорите. Я и так наказан, когда сюда приехал, или вы думаете это премия — работать на конце света?

— Надо списать!

— Списать нельзя, ни одна холера их не берет — ни мыши, ни медведи, — вздохнул дядя Эля. — Товар не портится. Сделано на века.

— Умели же раньше делать, — засмеялся Кащеев. И тут же посерьезнел. — Колхоз приобретет у вас весь этот хлам, не обеднеем. И выбросим. Все, что ненужного осталось на складе. Незачем загружать помещение. И не смешите народ — отберите у детей под любым предлогом эти шляпы, хорошо?

— Конечно.

— У меня передовой колхоз, а не оперетта.

«Гордый» подходил к берегу.

— Вот еще что, — сказал Кащеев, — передайте Карабасу… ээ… Пантелею Панкратовичу то есть, чтобы выделил все из своих запасов. Вечером будем чествовать героев труда, ясно? Ничего не жалеть! Пусть будет праздник. Нам предстоят еще нелегкие будни.

— Хорошо, — охотно согласился дядя Эля и побежал на склад.

На берегу сельский оркестр разбирал инструменты. Конечно, по такому случаю следовало бы духовой оркестр, но в селе музыканты объединились в коллектив, исходя из наличия инструментов, а также тяги молодежи к танцам после кино. Поэтому в репертуаре была только эстрада, а на чем играть, не столь уж важно, важна сыгранность. Саксофон, труба, баян, две гитары, балалайка, барабан и чукотский бубен. Если все враз вдарит в глухую полярную ночь — не танцевать нельзя.

Оркестр настроился — и над суматошным берегом взвихрился фокстрот «Расцветали яблони и груши, поплыли туманы над рекой».

Кащеев подошел к музыкантам, но они его не слушали.

Он подождал.