Добрая Камиша сразу поверила и простила мальчика, но уже через неделю Ботя распотрошил Камиллиными маникюрными ножничками большую прудовую улитку, а после ходил по усадьбе и, улыбаясь завороженной медленной улыбкой, рассказывал всем подряд (даже, жестами, глухонемой Агриппине), что внутри у большой улитки были вот такусенькие маленькие улиточки. Конюх Фрол слушал заинтересованно, ковыряя ноздрю темным пальцем, Груня попросилась поглядеть, как это выходит, служанки плевались, и в конце концов огородница Акулина знатно отходила мальчика веником, «чтобы дурь из головы-то повылезла».

Любовь Николаевна, которой, естественно, во всех подробностях докладывали о Ботиных «подвигах», даже решилась посоветоваться на эту тему с профессором Рождественским.

– Любовь Николаевна, но вы же знаете, я – отнюдь не специалист в воспитании детей…

– Юрий Данилович, когда-то вы моему отцу про меня самый верный прогноз дали, лучше, чем все другие светила, которые вроде бы на развитии детей стаю собак скушали. Потому не отпирайтесь понапрасну и скажите мне теперь как врач: во что ж это у Бориса в дальнейшем вырастет? Он что, извращенец какой-то? Почему он живое живым не чует? Не надо ли его уже теперь чем полечить или хотя бы выпороть как следует?

– Я по вашей просьбе говорил с мальчиком, и не вижу в нем вовсе никакой патологии. Он не извращенец. Он – естествоиспытатель. Хочет узнать, как все устроено. В кругу, где я сам рос и образовывался как личность, половина таких. И медицинское и биологическое образование обязательно включает в себя приготовление препаратов, в том числе и прижизненных. Еще грек Демокрит…

– Я вам верю, – медленно кивнула Люша. – И велю домашним Ботьку не трогать и не ругать. Но, пожалуй, это хорошо, что я сама образовывалась в другом кругу… А скажите, Юрий Данилович, Аркадий Арабажин, ваш ученик и из вашего, как я понимаю, круга… Впрочем, нет, не говорите ничего, это неважно… А то, что действительно важно, я сама…

– Как изволите, любезнейшая Любовь Николаевна, как изволите, – Юрий Данилович улыбнулся и притушил острый взгляд припухших глаз, почти скрывшихся в складках сероватой кожи.

Любовь Николаевна его улыбки не приняла и осталась серьезной.

– Аркадий, так вы все-таки поехали на этот бал? А ведь как, помнится, кочевряжились, получив приглашение: не поеду, не вижу себя в…, пустое времяпрепровождение… Ну, так рассказывайте немедля, чего же ждете?! Неужли не видите вы, как я в нетерпенье томлюсь…

Кисельно-розовое вечернее небо застыло над крышами, превращая кривую московскую улочку в лубочную картинку. Остро пахло пылью, тополями и ситным хлебом. Дверь трактира, возле которого стояли молодые люди, в размышлении – зайти или нет, то и дело открывалась, то впуская, то выпуская кого-то, и тогда из нее выплескивались новые запахи, горячие и вкусные, и россыпь голосов, смеха, фортепьянного дребезжанья – как подсолнечная шелуха.

– Лука, – с подозрением спросил Арабажин. – Как вы думаете, почему это в вашем нетерпении к моему рассказу мне видится нечто непристойное?

– Да потому, что вы, любезный Аркаша, всегда были ко мне предвзяты. Всегда-с! С того самого первого дня, когда мы с вами вместе боролись за народное дело на пресненских баррикадах…

Лука Евгеньевич Камарич – высокий, горбоносый человек с темной остроконечной бородкой, шутливо приобнял товарища. Арабажин, который вообще плохо переносил чужие прикосновения, осторожно высвободился.

Они действительно познакомились в трагическом декабре 1905 года, когда – геолог и медик – вместе изготовляли бомбы в лаборатории Прохоровской фабрики. Потом последовала случайная встреча в городе и опять же совместное участие в судьбе хитровской оборванки Люши, оказавшейся впоследствии Любовь Николаевной Осоргиной.

Камарич был балагур и весельчак и имел самые неожиданные знакомства в различных кругах московского общества. Арабажин почти всегда казался букой, чуть бравировал своей серьезностью и глядел на мир исподлобья – впрочем, лоб у него действительно был высокий и хорошего, ученого вида. Сын модистки и мужского портного, Камарич выглядел значительно аристократичнее своего кряжистого товарища, и вечно подшучивал над его хмуровато-серьезным отношением к миру.

Притом отношения молодых людей, которые временами казались весьма доверительными, так и не стали непринужденными – какое-то напряжение в них всегда чувствовалось. Может быть, причиной тому было то, что оба в соответствующих кругах числились партийными, но принадлежали к разным партиям. Камарич со студенческих лет состоял в партии социалистов-революционеров, примыкая к ее радикальному, террористическому крылу (впрочем, в последние годы его взгляды, кажется, несколько смягчились), а Аркадий был членом РСДРП.

– Что ж наша милейшая Любовь Николаевна? Хороша с наружности?

– Хороша, – буркнул Аркадий. – С прежним, как мы с вами ее на Хитровке видали, и сравнения нет. Такой, знаете ли, полный расцвет женской сущности. Даже хищноватый немного, представьте, в оранжереях бывают тропические цветы, с каким-то слегка извращенным, плотоядным почти избытком красок, форм, запахов. Притом они остаются именно цветами, естественными созданиями природы… Я бы, как медик, с рождением ребенка это связал, беременность запускает физиологический механизм, ну и конечно полноценное питание, свежий воздух…

– Арабажин, да подите вы со своей физиологией! – с досадой махнул рукой Камарич. – Счастлива она? Что муж?

– Мужа ее я не видел. Он в отъезде, где-то за границей. Не сказать, чтоб Любовь Николаевна заметно по нему скучала… Она в делах, светских и хозяйственных, вокруг нее множество людей, и новая женская красота ее, конечно, не остается в округе незамеченной…

– Ах, как я все это обож-жаю! – воскликнул, сплетя пальцы, Камарич. – Кому нравятся анемичные девственницы? Никогда не мог понять! Вот эта вот круговерть вокруг молодой красивой женщины, пусть замужней и даже с ребенком – недоверие и колочение сердец, игра, легкий привкус собачьей свадьбы на губах, сверкающие глаза, раздутые ноздри, топорщенье шерсти на загривках… Ну почему меня не пригласили?!.. Что ж, любезный Аркаша, но вы-то, конечно, воспользовались случаем и своим правом, как старый друг, спаситель и прочее? Приударили как следует за нашей Люшей?

Аркадий неприязненно скривился.

– Тьфу на вас, Лука! Что вы несете! Упрекаете меня в увлечении физиологией, а сами…

– Так мы же все звери, Аркадий Андреевич, вы разве не знали? – рассмеялся Лука. – Слегка позолоченные цивилизацией, как купола наших церквей, а под сусалом-то – что? Легко догадаться, коли на нашу жизнь взглянуть, глаз не щуря… Но что ж – вы и Люша? Она, я помню отчетливо, еще и прежде, девчонкой, как-то на вас реагировала…

– Увольте, Лука! – Аркадий вскинул руки в то ли угрожающем, то ли защитном жесте. – Я не готов совершенно принимать участие в столь красочно описанных вами зоологических удовольствиях…

– Господи, ну как вы, право, серьезно все воспринимаете. Не обязательно же альковные приключения, сердечную радость ведь может доставить и дружба, только слегка окрашенная эросом. Тем более с такой неординарной личностью, как Любовь Николаевна…

– Дело в том, Лука, что я слишком просто устроен для всех этих современных интеллигентских штучек. Я холостой молодой мужчина и дружить с замужней красивой женщиной, коли она мне не родственница, не могу. Пускай другие с ней дружат, если им желательно. А все прочие варианты я воспринимаю однозначно, как разврат.

– Экий вы строгий, Аркадий Андреич…

– Да уж такой вышел!

– Не кипятитесь, Арабажин, мне ведь действительно про бал и Люшу интересно, – примирительно сказал Лука. – И я вовсе вас злить и даже провоцировать не намеревался. Просто у меня характер такой…

– Тоже мне, провокатор нашелся… – остывая, проворчал Аркадий. По природе своей он был упрям, но неагрессивен и любые извинения всегда, с раннего детства, принимал, предпочитая их ссоре и драке. – Ладно уж, зная ваш интерес, расскажу про бал. Итальянская семья дядюшки Лео, надо признать, там изрядно постаралась…