– Ее отец – тот самый знаменитый адвокат фон Райхерт, который недавно так блестяще выиграл процесс Касьянова? Об этом писали во всех газетах… Увы, боюсь, что здесь ничего не выйдет. Ни титул, ни деньги их не заинтересуют – у него огромные гонорары…

– А вот тут ты неправа, Итальяночка. Мать Юлии когда-то недвусмысленно подкатывалась ко мне и даже пыталась устроить помолвку. Я тогда удивилась, ибо Сережину репутацию, увы, не скроешь, и даже навела справки. Выяснилось, что адвокат фон Райхерт – заядлый игрок. Уже много лет он проигрывает решительно все, включая свои огромные гонорары. Жена порок мужа тщательно скрывает, пускает всем пыль в глаза и балансирует на грани нищеты. В общем-то желание дочери от всего этого отстраниться можно понять.

– Так вот же случай! – темпераментно воскликнула Мария Габриэловна. – Юлия фон Райхерт – не хористка и не мещанка. Умна, красива. Дюймовочка! Действуй немедленно!

– Видела бы ты ее мать, эту Лидию Федоровну фон Райхерт! – поморщилась Ольга Андреевна. – Смесь невероятных амбиций, подобострастности и близкой истерики. Как она врет и заламывает руки… Разговаривая с нею, я сама едва сдерживаюсь…

– Дюймовочка, ты неправа, – укоризненно покачала головой Мария Габриэловна. – Ты лучше, чем многие, должна ее понять – каково ей из сохранения репутации семьи много лет скрывать порок близкого человека, в котором совершенно нет ее собственной вины…

Упрек получился неожиданно прямым и сильным. Мария Габриэловна, закончив говорить, даже облизнула губы от волнения (обычно она не позволяла себе этот вульгарный жест). Ольга Андреевна тяжело поднялась с дивана и молча прошлась по комнате, разгоняя волну нахлынувших чувств. Отщипнула и съела виноградину из вазы. Брезгливо смахнула со стола на пол окончательно отяжелевшую осу. Хотела тут же раздавить ее, но не разглядела в полутьме и впустую топнула маленькой пухлой ножкой.

– Ты права, Итальяночка, – наконец без выражения сказала она, глядя в холодный зев не горящего по летнему времени камина. – Я осуждаю в Лидии Федоровне свое отражение в зеркале. Презирая ее, убеждаю себя, что я – совсем не такая, пытаюсь отторгнуть часть себя, часть своей жизни, которая мне тягостна безмерно… Что ж… Как ты думаешь: мне все-таки надо говорить с ней? С ее мужем-адвокатом? Или уж прямо с Юлией?

– Как ты захочешь, – торопливо заговорила Мария Габриэловна, почти испуганная минувшим неловким эпизодом. – Думаю, с матерью тебе будет все-таки проще всего. Но, учитывая отца, надо будет составить брачный контракт… И еще – следует как-то правильно и тактично подготовить Сережу, чтобы он согласился и не разрушил все в последний момент. Кстати, где он сейчас?

– В ресторане, в трактире, в театре, у цыган, в конюшне… В общем, я не знаю… – Ольга Андреевна сжала пальцами виски. – Итальяночка! Сережа знает тебя с рождения, он любит бывать у вас, едва ли не в единственном из приличных домов, говорит, что у вас тепло и душевно, а твой Лео в халате и феске похож на счастливого моржа в окружении своего моржового гарема и детенышей (Мария Габриэловна улыбнулась сравнению)… – ты не согласишься ли поговорить с ним? Кстати, приведешь в пример замужество вашей Любовь Николаевны, к которой у него симпатия… А я встречусь с этой Лидией Федоровной…

– Дюймовочка, если ты просишь, я, конечно, попробую, – Мария Габриэловна развела руки и одновременно склонила голову набок в жесте сомнения. – Но, ты же понимаешь, я ничего не могу тебе обещать…

– Не надо обещать…и… Спасибо тебе! Для меня уже то много значит, что я не одна блуждаю в этом лабиринте, что ты принимаешь участие… Благодарю тебя от всей души!

– Ну что ты говоришь, Дюймовочка, – смутилась Мария Габриэловна. – Мы же с тобой… Да впрочем, хватит слов: пора действовать. Сейчас мы с тобой составим конкретный план…

Громоздкая карета Марии Габриэловны отъехала от особняка Бартеневых на Большой Дмитровке, когда уже совсем стемнело. Дневная жара спа́ла, и вольно раскинувшийся во сне город дышал ровно и спокойно. Темнота пахла нагретой, пошевеливающейся под легким ветерком листвой, лошадьми и почему-то глазурованными пряниками. Мария Габриэловна клевала носом и думала о том, что муж, наверное, волнуется ее задержкой и, как всегда, успокаивает себя работой, допоздна засиживаясь за большим чертежным столом при свете низко висящей лампы.

Ольга Андреевна, непривычно оживленная, с аппетитом доедала фрукты и принесенные горничной сласти, запивая все это холодным морсом и строя далеко идущие планы.

Полуживая оса сидела на наборном паркете у ножки козетки и медленно чистила помятые крылья. Завтра с рассветом прислуга откроет окна для проветривания, и тогда, если хватит сил, у нее будет шанс вылететь в сад и вернуться на чердак, где в круглом чешуйчатом гнезде уже много лет благополучно проживала ее осиная семья.

Шестилетние близнецы Анна и Борис (но все называют их детскими прозвищами – Атя и Ботя) сидят на подушках по обе стороны от кресла Камиллы Гвиечелли и бережно держат ее за руки. Близнецы вовсе не похожи между собой. Атя мелкая, гибкая, текучая. Небольшое лицо хочется назвать мордочкой. На нем – тонкие подвижные черты злой куницы. Ботя – основательный, хотя и невысокий, с плоскими большими ступнями и такими же короткопалыми ладошками. Двигается медленно, но непрерывно и достаточно точно. Как и у сестры, в его облике есть нечто зоологическое. Оба очень много едят – Атя быстро и жадно, кидаясь от одного к другому, но все как-то не впрок, всегда оставаясь едва ли не тощей, а Ботя – внимательно и степенно, не оставляя на тарелке ничего съедобного и тщательно обсасывая каждую косточку.

Шесть лет назад близнецы родились на Хитровском рынке от неизвестного отца. Их мать, солдатка, скончалась в ночь их рождения. Выжили младенцы только благодаря попечению Люши и Марыси и деньгам хитровского вора Гришки Черного. До четырех лет Атя и Ботя нищенствовали на папертях вместе с дедом Корнеем, и к замешательству, а то и ужасу обитателей Синих Ключей, сменив место жительства, отнюдь не растеряли до конца привычки, приобретенные ими на родном рынке. Оба ребенка были своеобразно, но весьма развиты, так как их попечитель – нищий пьяница Корней с самого начала много разговаривал с ними и уделял достаточно времени их воспитанию. При том Атя до сих пор подворовывала, Ботя забавно и изощренно сквернословил, и оба при малейшей возможности (например, в толчее ярмарки или свадьбы) возвращались к своей первой специальности – то есть сдергивали с голов шапки и шли просить милостыню, протяжно и жалостно завывая.

Сейчас оба внимательно слушают рассказ Камиши. Она рассказывает им про Венецию. Венецианцы в ее рассказах получаются самыми главными в мировой истории и выше других людей приблизительно на полторы головы. Атя представляет их темными ангелами в белых масках с шелковыми матовыми крыльями, а Боте мерещатся пустынные и бесконечные выщербленные лестницы, освещенные конусами света и спускающиеся куда-то под воду. Все это загадочно пересекается с сумрачным миром их младенчества – парной клоакой Хитровки, толстостенными арками и низкосводчатыми потолками старой Москвы.

– А в лагуне, между камней, в прозрачной воде живут маленькие крабики, – оборачиваясь к Боте и улыбаясь, говорит Камиша. – Они, как и ты, очень любят покушать. Едят же очень смешно – садятся за камушком, как за столом, растопыривают клешни-локотки и эдак деловито отправляют в усатый рот кусок за кусочком…

Атя рассеянно трется нежной щекой об исхудавшую кисть Камиллы и думает о чем-то своем – жизнь крабиков не занимает ее.

Ботя же, наоборот, слушает очень внимательно – с тех самых пор, как дед Корней носил близнецов в коробе на грибную добычу и пускал ползать в траве на лугу, мальчик – тщательный наблюдатель и исследователь жизни природы.

Увы! – насельников Синих Ключей его наклонности радовали ничуть не больше, чем неистребимое воровство Ати.

Ботя ловил бабочек и мух, отрывал им крылья и ноги, а потом пытался собрать и приставить все обратно, носил жуков и пауков в коробочках, часами наблюдал за земляными муравьями, насыпая к их ходам то сахар, то соль, то соду и следя за поведением насекомых. Как-то нашел мертвого скворца, вскрыл и аккуратно, на дощечке разложил все его внутренности. Камиша, когда увидела эту дощечку и поняла, что именно перед ней находится, упала в обморок, а когда очнулась, у нее от удара об пол открылось кровохарканье, которого до того уже месяцев пять как не случалось. Ботя, сообразив, что натворил, плакал навзрыд, стоял на коленях на горохе, который сам же себе и насыпал, целовал Камише ноги и руки, умолял о прощении и говорил, что больше никогда-никогда так делать не будет.