– Я верю в это замечательное предприятие. Я всегда боролся за журналистские расследования.

Но потом… об этом ему думать не хотелось. Началась травля Блумквиста, и Уве это особенно не расстроило – во всяком случае, поначалу. С тех самых пор, как Микаэль стал большой звездой на небосклоне журналистики, Левин не мог втайне не радоваться, когда Блумквиста высмеивали в СМИ. Впрочем, на этот раз удовлетворение продолжалось недолго. Юный сын Сернера – Торвальд – заметил шумиху в социальных СМИ и раздул из нее целое дело – разумеется, не потому, что его волновала суть. Торвальд был не из тех парней, кого интересуют взгляды журналистов. Он любил власть, обожал интриговать и усмотрел здесь шанс заработать несколько очков или просто утереть нос старшему поколению правления, и за короткое время сумел заставить исполнительного директора Стига Шмидта – который совсем недавно не имел для подобных мелочей времени – заявить, что никаких привилегий «Миллениуму» они предоставлять не будут, и журналу придется приспосабливаться к новому времени наравне с остальными изданиями холдинга.

Уве, как раз успевший заверить Эрику Бергер в том, что не станет вмешиваться в работу редакции, разве только как «друг и советчик», почувствовал, что у него связаны руки, и был вынужден вести сложную закулисную игру. Он всеми возможными способами пытался увлечь Эрику, Малин и Кристера идеей журнала с новой целью, так четко и не сформулированной – поспешно придуманное в панике ведь редко обретает конкретные формы, – но каким-то образом направленной на омоложение и коммерциализацию «Миллениума».

Естественно, Уве раз за разом подчеркивал, что речь не идет о компромиссе в главном – об отступлении от духа журнала и его дерзкой позиции, хотя, по правде говоря, сам не был до конца уверен в том, что имеет в виду. Он знал только, что ему надо ввести в журнал больше гламура, чтобы порадовать правление, и что длинных расследований в области экономики должно стать меньше, поскольку они могут раздражать рекламодателей и создавать правлению врагов – хотя этого он, разумеется, Эрике не говорил.

Лишних конфликтов ему не хотелось, и на встречу с редакцией Левин на всякий случай пришел одетым более демократично, чем обычно. Он не хотел провоцировать коллектив блестящими костюмами и галстуками, ставшими невероятно модными в головном офисе. Вместо этого Уве надел джинсы, простую белую рубашку и темно-синий джемпер с V-образным вырезом, даже не из кашемира, а длинные вьющиеся волосы – всегда бывшие его маленькой бунтарской уловкой – собрал в хвост, в точности как самые крутые журналисты на телевидении. Но главное, свою речь он начал исключительно смиренно, как его учили на разных курсах менеджмента:

– Всем здравствуйте! Какая кошмарная погода! Я уже несколько раз говорил, но с удовольствием повторю: мы в «Сернер» невероятно гордимся сопричастностью к вашей деятельности, а лично для меня это означает даже больше. Участие в создании таких журналов, как «Миллениум», придает моей работе весомости и заставляет меня вспомнить о том, зачем я когда-то пошел в эту профессию. Помнишь, Микке, как мы сидели в баре при Оперном театре и мечтали о том, что будем создавать вместе? Трезвее мы от этого, правда, не становились, хе-хе!

Микаэль Блумквист, похоже, ничего не припоминал. Но Уве Левин не дал себя смутить.

– Нет, нет, я не собираюсь предаваться ностальгии, – продолжал он, – да, собственно, для этого и нет повода. В то время денег в нашей отрасли было сколько угодно. Если в местечке Крокемола случалось какое-нибудь паршивое убийство, мы нанимали вертолет, бронировали целый этаж в лучшей гостинице и заказывали шампанское для вечеринки. Знаете, собираясь в первую зарубежную поездку, я спросил журналиста-международника Ульфа Нильсона, каков курс немецкой марки. Он ответил, что не имеет понятия, потому что сам устанавливает курсы валют. Хе-хе! И мы вволю раздували командировочные счета, помнишь, Микке? Пожалуй, именно тогда мы были наиболее креативными. От нас требовалось только побыстрее строчить статейки, но тем не менее мы распродавали любые тиражи. Однако с тех пор многое изменилось – мы все это знаем. Конкуренция теперь убийственная, и зарабатывать деньги на журналистике нелегко, даже являясь, как вы, лучшей редакцией Швеции, и сегодня мне бы хотелось немного поговорить о вызовах будущего. Я отнюдь не воображаю, что могу вас чему-то научить. Просто хочу дать вам немного материала для дискуссии. Мы в «Сернер» заказали ряд исследований, касающихся круга ваших читателей и того, как общественность смотрит на «Миллениум». Не исключено, что некоторые результаты могут вас немного напугать. Но вместо того, чтобы расстраиваться, вы должны рассматривать это как вызов и подумать о том, что вокруг происходят просто сумасшедшие перемены.

Уве сделал маленькую паузу и задумался о том, не было ли выражение «сумасшедшие перемены» ошибкой, преувеличенной попыткой казаться расслабленным и моложавым, и вообще не получилось ли начало излишне панибратским и шутливым. «Всегда надо помнить об отсутствии у моралистов с плохой зарплатой чувства юмора», – говорил обычно Хокон Сернер. Но нет, решил Уве, я справлюсь.

Я перетащу их на свою сторону.

Микаэль Блумквист бросил слушать примерно, когда Левин стал объяснять, что они все должны задуматься над своей «дигитальной зрелостью», и поэтому пропустил мимо ушей сообщение о том, что молодое поколение не знает ни «Миллениума», ни Микаэля Блумквиста. К несчастью, именно в этот момент он почувствовал, что с него хватит, и пошел выпить кофе, а потому не имел ни малейшего представления о том, что норвежский консультант Арон Ульман, не стесняясь, заявил:

– Плачевно. Неужели он так боится оказаться забытым?

На самом же деле в данную минуту это волновало Микаэля меньше всего. Его разозлило то, что Уве Левин, похоже, полагал, будто их могут спасти анализы общественного мнения. Журнал создали не какие-то проклятые исследования рынка, а пафос и пыл. «Миллениум» достиг своей позиции потому, что они делали ставку на то, что казалось им правильным и важным, а не тыкали пальцем в небо. Микаэль долго просто стоял на кухне, прикидывая, сколько пройдет времени, прежде чем к нему выйдет Эрика.

Ответом стало примерно две минуты. По звуку ее каблуков Блумквист пытался определить, насколько она сердита. Но, оказавшись перед ним, Бергер лишь подавленно улыбнулась ему.

– Как ты? – спросила она.

– Просто не было сил слушать.

– Ты сознаешь, что людям чертовски неловко, когда ты себя так ведешь?

– Сознаю.

– И думаю, ты также понимаешь, что «Сернер» ничего не сможет сделать без нашего разрешения. Мы по-прежнему контролируем ситуацию.

– Ни черта мы не контролируем. Мы их заложники, Рикки! Неужели тебе это не ясно? Если мы им не подчинимся, они лишат нас поддержки, и тогда мы окажемся в заднице, – сказал он чуть слишком громко и сердито, и когда Эрика, шикнув на него, покачала головой, добавил потише: – Извини. Я веду себя, как ребенок. Но сейчас я пойду обратно домой. Мне надо подумать.

– Ты стал очень сокращать себе рабочие дни.

– Думаю, у меня не отгуляны еще кое-какие давние переработки, и их можно зачесть.

– Можно. Зайти к тебе вечером?

– Даже не знаю. Правда не знаю, Эрика, – сказал он, после чего покинул редакцию и вышел на Гётгатан.

Ветер и дождь били ему в лицо, Микаэль мерз и чертыхался. На мгновение он задумался, не забежать ли ему в книжный магазин и не купить ли еще один английский детектив – чтобы отвлечься. Но вместо этого Блумквист свернул на Сант-Паульсгатан, и как раз возле суши-ресторана у него зазвонил мобильный. Микаэль был уверен, что это Эрика. Но в телефоне оказалась Пернилла, его дочь, выбравшая, пожалуй, самый неподходящий момент для общения с отцом, который уже изначально терзался угрызениями совести из-за того, что слишком мало для нее делает.

– Привет, дорогая, – отозвался он.

– Что это шумит?