Так что ты не обижайся, Сашка, что я тебе раньше не писала. Ну про что я могла написать? Что стала кухонной работницей? Не хотелось мне про это. Не то чтоб стыдилась, нет, ты не подумай,— я ведь действительно на трудной работе была, это и секретарь сказал,— а просто не хотелось.
Через год, Сашка, я буду крановщицей башенного крана. Буду сидеть где-то под самым небом, под самым солнцем и подавать строителям плиты, панели, перекрытия. Завидуй мне, повелитель рыб и улиток, и — приезжай. Хватит тебе киснуть там со своими аквариумами, хватит околачиваться на рынке, пора браться за настоящее дело. Конечно, настоящих дел и там хватает, но ты приезжай, а? Скучновато мне без тебя.
Ну, будь здоров и ты, и рыбы твои, и водоросли, и улитки. Спасибо за деньги, ты меня здорово выручил. Начну самостоятельно работать, верну.
Привет Юрке и Сергею Ермолаевичу.
Лена Казакова».
Читал и перечитывал «славный король великого и суетного племени аквариумных рыб и неповоротливых улиток» длинное Ленкино послание, и неудержимо росло в нем желание тут же сложить в старенький чемоданчик свои вещички, взять билет и махнуть туда, где люди делают большое и настоящее дело, кем бы ему ни довелось там стать: каменщиком, бетонщиком, шофером или машинистом такого же башенного крана, на каком будет работать Ленка. И сразу тысячи километров отделят его от дяди Васи, от Сергея Ермолаеви-ча, от всех неприятностей, которые с ним случились в последнее время, и ясная, простая начнется жизнь: работай, учись, становись человеком, чтоб никто не показывал на тебя пальцем и не шептал презрительно: «Спекулянт». Сколько сейчас Сашке? Шестнадцать... Ого-го, как еще много у него*- впереди, подумаешь — голова кругом идет!
Сашка ловит на себе внимательный, ласковый мамин взгляд и смущенно засовывает письмо в карман. Наконец-то она вернулась из больницы, наконец-то... Почти полгода не было ее дома, самых трудных полгода в Сашкиной жизни... Мама осторожно ходит по убранной комнате — целый день вчера Сашка мыл и чистил ее, убрал лишние аквариумы, хорошенько проветрил и натопил,— ходит, и рассохшиеся половицы тоненько поскрипывают у нее под ногами. Потом садится на кровать и пристально смотрит на сына, словно хочет увидеть, что у него на душе.
За это время мама похудела и как будто даже стала меньше ростом. Когда они возвращались из больницы, Сашка вдруг заметил, что чуть ли не на голову выше ее. И седую прядку, выбившуюся из-под маминого теплого платка, заметил, и синие жилочки, проступившие на ее руках сквозь желтоватую кожу, и глубоко запавшие усталые глаза, когда-то черные, блестящие, а теперь будто потухшие...
На ступеньках крыльца мама оперлась о Сашкину руку, и он почувствовал, как что-то туго перехватило ему горло. Он чуть не заплакал от злости — трус, так и не решился сказать маме ни одного ласкового, доброго слова, хотя не раз повторял про себя эти слова, когда захлестывали тоска и одиночество.
Он садится рядом с матерью и прижимается лицом к ее плечу. Завтра они снова расстанутся, маму посылают в санаторий, надо успеть все рассказать ей. Только бы она снова не расстроилась, только бы поверила, что все у него теперь будет хорошо.
Мама гладит Сашку по голове, как гладила в далеком детстве, много лет назад.
— Совсем большой стал,— задумчиво говорит она, и Сашка чувствует, как вздрагивают ее пальцы.— Надо на работу устраиваться, сынок... нельзя больше так...
И Сашка решается. Он достает Ленино письмо и протягивает матери:
— Прочитай... Это от Лены Казаковой.
Мать долго читает письмо, беззвучно шевеля губами, потом поднимает на Сашку глаза:
— Уехать хочешь? Сашка кивает.
— Хочу, мама. Трудно мне здесь... С дядей Васей я запутался... Да и вообще... Кто я такой? Сашка Король, кисловский спекулянт... Не хочу больше быть Королем. Я ведь Королев, а никакой не Король... Я там в школу снова пойду... в вечернюю, работать буду. На электросварщика выучусь или еще на кого... И Ленка там. И ты приедешь... Я только устроюсь, напишу тебе, ты и приедешь.
Мать вздыхает и возвращает Сашке письмо.
— Ну что ж, Сашенька, решил — отговаривать не буду. Только запомни, родной, сам человеком не станешь — везде тебе будет плохо, в какие бы края ни заехал... И еще вот о чем я тебя прошу, сынок: дай слово, что, пока из санатория не вернусь, никуда не поедешь. Иначе ни лечиться там я не смогу, ни отдыхать. А мне очень надо чуток окрепнуть... Это ж не долго, три недели всего...
— Ладно, мама, три недели я обожду. Слово...
... И вот уже минула неделя с маминого отъезда, и вторая пошла.
Сашка потихоньку готовится в дорогу.
Пробежал взглядом по аквариумам — кучу денег можно бы еще выручить, если б успеть распродать, а впрочем — к черту эти деньги, наторговал немного да мать оставила — на первый случай хватит. Что он — тюфяк какой, сам на себя не заработает?!
«Оставлю это добро Юрке, пусть пользуется,— думает Сашка, привычными движениями протирая стекла.— А не захочет — в клуб может отдать, хоть так с Сергеем Ермолаевичем за погибших рыбок рассчитаюсь... Простил он меня, Юрка говорил. А разве в этом дело? Я сам себя не простил и никогда не прощу... Ну если б я совсем несмышленышем был, тогда понятно... А так — знал, чем это кончится, знал, а все-таки потянулся за дядей Васей. Счастье еще, что поправился «профессор», иначе конец был бы мне».
Сашка зябко повел плечами и вздохнул. Потом вытащил из-под кровати чемодан и начал укладываться. Взял только самое необходимое — рубашки, брюки, кожаную куртку на сверкающих «молниях», но чемодан оказался полнехоньким, и он придавил крышку коленом, чтоб замкнуть его.
Крышка не поддавалась. Сашка так завозился с ней, что даже не услышал, как скрипнула дверь и в комнату вошли Юрка и Сергей Ермолаевич.
— Погоди, помогу,— с порога сказал Юрка. Вдвоем мальчики быстро справились с чемоданом.
Саша защелкнул замки.
— Уезжаешь? — спросил Сергей Ермолаевич, посмотрев на разбросанные по постели вещи, которые не влезли в чемодан.
— Мать вернется из санатория — уеду,— стараясь казаться как можно беззаботней, ответил Сашка.
— Куда, если не секрет? — Сергей Ермолаевич сел на табурет.
Видно было, что ему трудно стоять.
«Здорово сдал старик»,— подумал Сашка, искоса глянув на его заострившееся лицо, изрезанное глубокими морщинами, и, чтоб отогнать подступившие слезы, грубо отрезал:
— А вот это как раз секрет.
— Что ж, секрет так секрет,— пошевелил мохнатыми бровями Сергей Ермолаевич.— Только у нас к тебе, Саша, есть большая просьба: помоги до отъезда одно дело сделать.
— У кого это — у вас? — насторожился Сашка.
— У меня, у Юрки, у Кузьмы Кузьмича... Сашка побледнел.
— Чего вы от меня хотите, Сергей Ермолаевич? Я виноват перед вами... Очень виноват... Ну надавайте мне по морде, если охота. А зачем я вам еще понадобился? Я уеду, больше вы никогда меня не увидите...
Сергей Ермолаевич посмотрел на взлохмаченного паренька с хрупким белым шрамом над вздрагивающей верхней губой, и ему вновь до боли сердечной стало жалко его.
— От нас-то ты уедешь,— негромко сказал он,— а вот от самого себя куда денешься? Не так это просто — от самого себя убежать, от прошлого своего. И тебе, прежде чем уехать, надо со своим прошлым рассчитаться.— Сергей Ермолаевич постучал палкой о пол.— Правда, ты трус, Сашка, прости меня за резкое слово, это трусость тебя во все твои беды толкнула, так что, видно, и говорить тут не о чем. Пошли, Юра.— Сергей Ермолаевич встал и принялся дрожащими пальцами застегивать пальто.
— Я останусь,— негромко ответил Юра,— я никуда не пойду.
Сашка с благодарностью посмотрел на товарища, потом взял из рук Сергея Ермолаевича палку и вновь усадил его на табурет.
— Не такой я трус, как вы думаете. Что я должен сделать?
— Вот это другой разговор,— обрадовался Сергей Ермолаевич.— Прежде всего помоги нам клуб подготовить к открытию. Надо все так устроить, чтоб ни одного мальчишку оттуда на рынок не потянуло. А в воскресенье дядю Васю обложим, как медведя в берлоге. Кузьма Кузьмич вот что предлагает...
