Он позволил поцеловать себя на прощание. Эйлин ушла на работу, а вернувшись, с удивлением нашла его на том же месте. Честно говоря, она не верила, что Эд в самом деле просидит целый день дома. Это было совсем не в его характере. Он втайне гордился тем, что никогда не пропускает работу.

В столовой валялись на кресле портфель и школьный пиджак Коннелла. Эд, не открывая глаз, отстукивал ногой ритм. Эйлин наклонилась над ним и похлопала по плечу. Эд ткнул пальцем в наушники, показывая, что ничего не слышит. Эйлин жестами предложила ему снять наушники.

– Я слушаю музыку, – сказал он.

– Я вижу.

– Как день прошел?

– Нормально. А ты так и лежишь?

– Вставал поесть.

– Такой, значит, у нас новый стиль жизни?

– Хочу попробовать. По-моему, очень бодрит.

– Рада слышать.

– Я давно собирался заняться собой, – сказал Эд. – Это – всего только первый шаг. В последнее время мозги как в тумане. Я решил вернуться к основам бытия.

– А работа?

– Завтра отпросись за меня опять, пожалуйста.

Большое зеркало в соседней комнате отражало Эйлин в старом пальто – пора бы уже другое купить. Когда-то она думала, что тридцать лет – это старость, и вот ей через год исполнится пятьдесят. В тридцать она была такой молодой, что даже не верится.

– И как ты себе все это представляешь?

– Пока еще не продумал до конца.

– Ужинать с нами будешь сегодня?

– Конечно.

Эд махнул ей – хватит, мол, – и снова нацепил наушники.

Занимаясь готовкой, Эйлин раздумывала, что за напасть такая с ним приключилась. Кризис среднего возраста, не иначе. Может, боится старости? Дело не в другой женщине, в этом Эйлин была уверена. Они с ним – двое заговорщиков, объединенных общим стремлением к нормальной жизни. Если любовь не удержит от измены, остановит другое: потребность сохранить семью и спокойную жизнь. Эду можно доверять, и не только потому, что он не пьет, не играет на скачках и всегда помнит про их годовщину. Просто она слишком хорошо его знает. Другие женщины ищут в мужчине загадку, а Эйлин любила Эда за то, что никакой таинственности в нем нет. Он умный, глубокий, но не слишком сложный. Недостаточно страстный для сумасшедшего романа и в то же время настолько страстный, что не удовлетворится мимолетной интрижкой. Слишком занят работой, чтобы любить двух женщин сразу, и чересчур брезглив для адюльтера.

Несколько дней спустя Эд вернулся к работе, хотя по вечерам все тем же ритуальным жестом надевал наушники. Однажды вечером он ушел к себе в кабинет. Эйлин с облегчением перевела дух, решив, что Эд опять проверяет студенческие работы, но когда зашла к нему с тарелкой печенья, он что-то писал в блокноте и быстро прикрыл страницу рукой, чтобы Эйлин не могла прочесть. Когда она позже снова заглянула в кабинет, блокнота нигде не было видно.

За ужином Эйлин теперь чувствовала себя странно. Она никак не могла встретиться с Эдом глазами – он отводил взгляд, не рассказывал о работе, вообще ни о чем не говорил, только расспрашивал Коннелла, как прошел день в школе.

– Тогда они его подняли, – рассказывал Коннелл, – и помогли ухватиться за кольцо, а когда он повис, они ему мяч не передали, а сдернули с него трусы! Он так и висел, пока не прибежал мистер Котсуолд и не снял его.

– Ха-ха!

Эд хохотал слишком уж заливисто. Эйлин ожидала, что он возмутится поступком мальчишек. Может, слушал вполуха? Пылкий смех в сочетании с рассеянным взглядом встревожил Эйлин – уж не зря ли она так уверенно исключила возможность романа? В последнее время на него нет-нет да нападала какая-то задумчивость, впору сказать – мечтательность.

– Ну что ж…

Эд отодвинул стул, мимоходом погладил Коннелла по голове и, вернувшись на диван, отгородился от всех наушниками. Коннелл смотрел смущенно, словно только что протянул руку для рукопожатия, а ее оттолкнули. Эйлин понимала, что лучше с ним сейчас не заговаривать, чтобы не расстроить еще больше.

Эйлин пошла спать, чувствуя себя какой-то нескладехой. Ущипнула себя за бок – и откуда эти жировые наслоения? Сама не заметила, как расплылась. Правда, врачи на работе до сих пор на нее оглядывались, встретив в коридоре, но, если Эд перестал на нее смотреть, внимание других мужчин ничего не значит – им все равно, на кого пялиться. А может, она и раньше не такой уж красавицей была?

Эд пришел в спальню только после полуночи. Остановился возле кровати, как-то странно уставившись на Эйлин. Она оцепенела.

– Хочешь мне что-нибудь сказать?

– Да нет, – ответил он.

– Кстати, что за музыку ты слушаешь?

– Вагнера. Цикл «Кольцо нибелунгов». Столько пластинок, еще не распечатанных. Печальное зрелище. Вот, решил все переслушать.

У Эйлин словно громадный камень с души упал, даже самой удивительно. Такое не придумаешь. Наверное, так делают люди на распутье, когда дорога в прошлое и в будущее кажется одинаково непролазной: стараются отвлечься, затевая что-нибудь длительное.

Эйлин уже много лет выбирала продукты к столу по расцветке, а сейчас ей вдруг это стало казаться невыносимым мещанством. Хмуро оглядывая оранжевую морковку, ярко-зеленую фасоль, белое картофельное пюре и темную горку мяса с луком, она возила вилкой по тарелке – а сына за такое всегда ругала.

Раньше ей нравилось сидеть на кухне, смотреть, как трепещут на ветру занавески и как в окне напротив семья Палумбо собирается обедать, а теперь ее раздражало, что соседний дом так близко. Страшно надоело упираться взглядом в облезлую кирпичную стенку, да и убогий интерьер в комнате видеть не хотелось. До сих пор она терпела убожество здешней обстановки, радуясь, что у нее есть собственное жилье, а сейчас окружающее наводило тоску.

Эйлин преследовали мысли о Бронксвилле. В восемьдесят третьем она перешла из больницы Святого Лаврентия в Епископальную больницу Святого Иоанна в Фар-Рокэвее – там ей предложили место главной медсестры. И все бы хорошо, вот только ей не хватало ежедневных поездок в Бронксвилл. Пару лет спустя она вернулась в больницу при колледже Альберта Эйнштейна в Бронксе, на должность старшей медсестры, и тогда же начала задумываться: не пора ли наконец переехать в Бронксвилл? Оттуда и на работу ездить им обоим ближе. Она теперь неплохо зарабатывает, Эду тоже стали прилично платить, и к тому же они удачно вложили деньги. По совету коллеги Эда по Нью-Йоркскому университету, геолога, они купили на восемь тысяч долларов акций нефтяного месторождения, и стоимость этих акций быстро поднялась до сорока четырех тысяч. Правда, в восемьдесят пятом нефтяная компания обанкротилась. В том же году они потеряли двадцать тысяч из-за мошенничества с грошовыми акциями компании «Ферст Джерси секьюритиз». В восемьдесят седьмом начальник Эйлин ушел на правительственную должность, а новый руководитель, набирая себе команду, уволил многих прежних сотрудников. Эйлин без работы не осталась – устроилась в больницу Норт-Сентрал-Бронкс, но с понижением зарплаты.

Эйлин просто не могла больше видеть чудовищно безвкусную люстру и двух унылых стариков в доме напротив. Она вскочила и задернула занавески. Эд воспринял это как знак, что ужин окончен, и немедленно улегся на диван.

Когда Эйлин с Эдом только-только переехали в этот район, здесь жили ирландцы, итальянцы, греки и евреи. Все были знакомы со всеми. Постепенно прежние жители разъехались. Их место заняли колумбийцы, боливийцы, никарагуанцы, филиппинцы, корейцы, китайцы, индусы, пакистанцы. Коннелл играл с новыми друзьями, а Эйлин с их родителями так и не познакомилась. Когда ее приятельница Ирэн из соседнего квартала переехала в Гарден-Сити, в освободившемся доме поселилось иранское семейство – то есть сами они называли себя персами, но Эйлин мысленно звала их не иначе как иранцами. Их сын, Фаршид, учился в одном классе с Коннеллом и повадился приходить к нему в гости.

Пригороды напирали. Район и раньше был наполовину пригородным, поскольку с центром его связывало не только метро, но и автомобильные дороги. Возле каждого дома была своя подъездная дорожка, а вдоль Северного бульвара через равные промежутки располагались заправочные станции и автосалоны. Совсем недалеко – аэропорт Ла-Гуардия, автострады Роберта Мозеса, крупная автостоянка возле стадиона «Шей» и – ледниковой громадой – остатки Всемирной ярмарки.