Через три месяца замужней жизни Эйлин с изумлением поняла, что за это время они с мужем ни разу не ходили в бар, ресторан или в гости. Она устала отговариваться от приглашений друзей; каждый раз хотелось передать трубку Эду, и пусть он сам с ними объясняется как может. Иногда приходила одна, и тогда на нее обрушивалась лавина вопросов, где Эд. В конце концов Эйлин решила, что лучше совсем не ходить. Она мечтала, как будет играть с ним в юкер у Коукли, смотреть, как Эд спасает Фрэнка Магуайра от очередной катастрофы с грилем или как он развлекает народ, присев за фортепьяно после пары дайкири в гостях у Тома Кадэхи. Представляла гостей у себя дома, когда Эд наконец разрешит потратить немного денег на обстановку: за столом толпа друзей, Джек Коукли хлопает в ладоши и театрально принюхивается к перечно-лимонному аромату гордо внесенного ею жаркого… А вместо этого она мрачно сидит в кресле в обществе потрепанных романов. И кресло-то у нее есть только потому, что мама застыдила Эда: ей, мол, негде нормально посидеть, когда приходит навестить дочь. Сидеть на обшарпанном диване мама категорически отказывалась. Диван им достался, когда Фил уехал в Торонто. Эд к подобным вещам относился равнодушно. Было бы где голову приклонить – да хоть на полу! Как будто телесные надобности – досадная помеха, а потребности души – иллюзия. Подлинной он считал только работу. Не работу вообще – когда Эйлин рассказывала, как прошел день, он едва слушал, – а свою драгоценную работу, свой грядущий вклад в развитие науки. Отправляясь на одинокую прогулку по ближайшим улицам, Эйлин оглядывалась от порога и видела согнутую над проклятыми бумажками спину. Эд от них не отрывался, даже чтобы помахать ей на прощание.

По этим улицам она гуляла когда-то с поклонниками – пройтись по Джексон-Хайтс считалось престижным. После киносеанса заходили в кафе-мороженое «У Джана» перехватить гамбургер и молочный коктейль, а потом очередной полный надежд юноша вел ее прогуляться по Тридцать седьмой авеню, прежде чем отвезти домой на метро. Иногда она тащила кавалера в какую-нибудь боковую улочку – не для того, чтобы пообниматься в укромном месте (хотя и это случалось), а просто полюбоваться на здешние дома, мечтая о том, что когда-нибудь и она будет в таком жить.

Иногда и сейчас к ней возвращалось это ощущение безграничных возможностей – тогда она бродила по улицам, пока это ощущение не пройдет и привычные кварталы не покажутся до странности чужими. Остановившись возле ресторана «У Артуро», Эйлин смотрела через окно, как обедают парочки или родители с детьми передают друг другу тарелки. Когда же она сможет вот так неторопливо обедать с Эдом, наслаждаясь идеально поджаренными гренками и разливающимся по телу приятным теплом от бокала красного вина? Неспешно выбирая в меню то или другое аппетитное блюдо? На такое всегда должно находиться время, иначе и жить незачем, считала Эйлин.

Необычно жарким весенним днем Эд сидел за столом в трусах и майке. Эйлин уже ненавидела этот письменный стол, тускло-коричневый, весь в пятнах и с ободранными ножками. Она знала, что от него не спастись, – он всюду будет следовать за ней.

Для Эда с этим столом было связано одно из редких счастливых воспоминаний об отце. Эд был тогда уже совсем взрослым. Отец, придя с работы, велел ему собираться, они вместе поедут в город. В чем дело, не говорил. Они приехали в контору «Чабба».

– В кабинетах было пусто, всю мебель как вымело, – рассказывал Эд. – Отец привел меня в кладовку. Там стояли стул и стол – его рабочий стол со стулом. Отец попросил знакомого грузчика их придержать. На следующий день в контору должны были завезти новую мебель. «Садись, – сказал отец. – Загляни в ящики. Представь, что ты здесь работаешь». Странно было, что он за мной наблюдает. Обычно не отец, а мама заглядывала мне через плечо, когда я работал. «Ну что, удобно?» – спросил отец. «Еще бы! – ответил я. – Чудесный стол». Отец… Конечно, сказал в своем духе: «Вот и хорошо. Теперь я наконец смогу читать газету за кухонным столом». Но я видел, что он рад сделать для меня что-то хорошее.

Поначалу Эйлин растрогалась, а теперь уродливый стол казался ей символом ограниченности мужа, его неспособности видеть дальше той убогой обстановки, в которой он вырос.

Она смотрела, как он работает, как нелепо торчат из трусов бледные, незагорелые ноги, и ждала: хоть бы обернулся, на одну-единую минуту повел себя как нормальный мужчина. Не дождавшись, со злостью включила кондиционер. Эд, не говоря ни слова, встал, выключил кондиционер и вернулся к работе. На Эйлин он даже не взглянул. Так повторилось несколько раз – оба по очереди подходили к выключателю. Как ее угораздило связаться на всю жизнь с этим добровольным мучеником? Денег же хватает, удается даже откладывать понемножку на покупку собственного дома. А Эд все экономит на мелочах.

В пору ухаживания Эйлин в его причудах виделась чарующая оригинальность. Континентальный дух, что-то в этом роде. Он был куда симпатичнее врачей, с которыми ей приходилось работать. И такой же умный, как они, запросто мог поступить в медицинский – просто научные исследования для него интереснее, чем врачебная практика. В этом была какая-то романтика, но повседневная совместная жизнь превратила чудачества в патологию. А очаровательная независимость перешла в мелочное сквалыжничество.

Жара ее доконала. Эйлин объявила, что с нее хватит, и пешком отправилась к родителям в Вудсайд. Злость придавала сил. Блузка промокла насквозь от пота. Пусть Эд в одиночку плавится в душной квартире. Она ни минуты больше там не останется!

Дверь открыл отец и, увидев потную, кипящую гневом дочь, мгновенно все понял.

– Твой дом теперь с ним, – сказал отец. – Разбирайтесь между собой сами.

Эйлин в спешке забыла прихватить кошелек. Она попросила у отца денег на автобус.

– Ты сюда как-то дошла? Вот и обратно дойдешь.

За обратную дорогу Эйлин успела так разозлиться на отца, что злость на мужа вроде и подзабылась. Эд, увидев ее, ничего не сказал, но, выйдя из ванной после душа, она окунулась в блаженную кондиционированную прохладу.

В ту ночь они бесконечно долго занимались любовью. И пот ничуть не мешал.

Навещая в очередной раз родителей, Эйлин увидела в окне у Догерти объявление: «В пятницу, 21 июля, в 19:00 состоится забег – Большой Майк Тумулти против Пита Макниса».

Пита Эйлин знала; он ей никогда не нравился. Высокий и тощий, Пит постоянно говорил чуть повысив голос, точно подражал кому-то.

– Что еще за состязания? – спросила Эйлин, входя в кухню.

Отец, в новой белой майке и тапочках, сидел за столом с чашкой чая и смотрел в окно.

– Да он расхвастался, что, мол, быстрее всех бегает.

– Тебе шестьдесят скоро!

– И что?

– А Питу нет и тридцати!

Отец поставил греться чайник.

– Ну да, он вдвое младше. Куда ему против меня, сопляку.

Эйлин считала, что вся эта затея – глупость несусветная, и все же в назначенный день не удержалась, после работы заглянула к Догерти. В баре толпился народ. Воздух буквально потрескивал от напряжения, словно не двое хвастунов собрались пиписьками мериться, а настоящий поединок чемпионов предстоял. Кругом раздавались шумные возгласы, мужчины хлопали друг друга по плечам. Кто-то спросил отца Эйлин, как он рассчитывает победить Пита.

– Залеплю ему глаза табачной жвачкой, – ответил отец под общий хохот, не переставая жевать.

Зрители делали ставки.

– Два доллара на Большого Майка, – произнес кто-то с гордостью.

Если сложить все сегодняшние ставки, подумала Эйлин, получится такая куча денег, что на них можно было бы купить все заведение… или сделать что-нибудь полезное.

Трассу обсудили заранее: участники стартуют в баре, у задней двери, обегут вокруг квартала и вернутся в бар. Смотреть на это будет мучительно. Длинноногий Пит выбежит из-за угла легко и непринужденно, а отец будет пыхтеть сзади, багровый от натуги. Для всех присутствующих это обозначит конец эпохи.