Но это всего лишь еще один самообман из тысяч, с которыми мы сталкиваемся в жизни. Я вспомнил свои собственные неудачные опыты в макроскопической анатомии, когда я и мой коллега по лаборатории несколько недель кряду старательно закрывали носовыми платками лица трупов, которым нам приходилось вскрывать грудную клетку. Человеческое лицо было memento mori, и каждый медик-первокурсник страшился взглянуть на него во время занятий в анатомичке. (Позже оказалось, что это касается и рук.) Но если поначалу не я один боялся увидеть то, что скрывалось под простыней, то к концу курса только я так и не смог преодолеть этого страха. «Стыдиться тут нечего, — утешал меня наш преподаватель снисходительным тоном, — просто есть люди, не созданные для медицины». Но, конечно, мне было стыдно; и я все еще носил в себе этот стыд, как старый вояка осколки ранившего его снаряда.

— Начнем? — спросил Кроули собравшихся в операционной и попросил дать ему бард-паркеровский скальпель номер 15.

Он взял лезвие в правую руку, словно скрипичный смычок, и, придерживая правой брюшную стенку, сделал первый надрез.

Я отвел глаза, а когда наконец осмелился посмотреть на операционный стол, то оказалось, что Кроули, к моему удивлению, уже наложил зажимы на несколько кровоточащих мест по краям сделанного им разреза — от пупа до лонного сочленения. Трудно сказать, что именно вызвало мое смятение, причин было предостаточно. Возможно, это была полоса желтоватого жира. Или то, как разрезанная кожа вдруг утратила эластичность и сморщилась на концах. Удивительно, но вид крови смущал меня гораздо меньше: в лучах операционной лампы она сверкала так ярко, что это было почти красиво.

— А теперь, — сказал Кроули, — мы вскроем linea alba и начнем разделять прямые мышцы живота.

С этими словами он погрузил указательный палец на две фаланги в рану и уверенно разъединил жесткие волокна, которые опоясывали брюшную полость. Это была точная работа, края разреза задрожали под нажимом Кроули и выпустили порцию свежей крови.

Я снова отвернулся и сделал несколько медленных глубоких вдохов, но это не помогло: наоборот, прилив кислорода, пропитанного запахом эфира, лишь увеличил рой цветных мошек, мелькавших у меня перед глазами. Лицо мое запылало жаром, так что я всполошился: не лихорадка ли у меня. Я попытался сосредоточить взгляд на чем-то помимо раны и заметил высовывавшуюся из-под простыни руку пациентки, вид наманикюренных пальцев и золотого обручального кольца еще раз напомнил мне о той женщине, которую сейчас потрошили на моих глазах.

— Полюбуйтесь-ка, Финч, — воскликнул Кроули с восторгом человека, открывшего новый океан. — Брюшная полость!

Я заставил себя повернуть голову. Да, это, без сомнения, была брюшная полость — блестящий пленочный мешок, хранящий внутренние органы. Я заметил белую трубку, проходившую сквозь пленку, и удивился, что ее латинское название неожиданно всплыло из какого-то пыльного ящика моей памяти. Urachus.

Кроули протянул мне хирургические щипцы.

— Что мне с ними делать?

— Ассистируйте мне.

Что он задумал — испытать меня или оказать мне честь? Маска скрывала две трети лица Артура, так что я не мог ни о чем догадаться по его выражению. Ассистент Кроули, судя по ревнивому взгляду, какой он метнул в мою сторону, был склонен расценивать этот жест как честь. Вскрытие брюшной полости и в самом деле имеет некое символическое значение — миг, когда открываются герметические печати человеческого тела и внутренние органы соприкасаются с полным микробов воздухом.

— Ради всего святого, поторопитесь, этак мы никогда не доберемся до ребенка!

Я схватил щипцы. Кроули взял точно такие же и показал мне, как осторожно поддеть и поднять пленку. Я старался повторять все за ним, совместными усилиями мы растянули брюшину. Затем Кроули уверенно рассек пленку и объяснил мне, что это позволит воздуху проникнуть в брюшную полость и отвести кишки и сальник, которые могут прилипать к внутренней стороне полости. Действуя быстро, Кроули теперь расширил разрез на столько, чтобы сначала ввести внутрь пальцы, а потом и всю руку.

— Некоторые из моих коллег, — объяснял Кроули, — предпочитают извлечь матку через брюшное сечение, прежде чем вскрывать ее, — он подвинул бледно-розовый орган так, что показалась его передняя сторона, — но я не вижу в этом смысла, если только матка не септична и нет угрозы инфекционного заражения…

Но я уже не слышал. Мне сделалось не по себе, словно мои собственные внутренности стали септичными. По спине между лопатками стекла струйка пота.

— Дайте мне вашу руку, Финч.

Я с удивлением увидел, как моя рука, помимо моей воли, выполняет приказ Кроули. Взяв мою руку, он направил ее в рану, и не успел я сообразить, что происходит, как по запястье оказался погружен в чужую живую плоть, мои пальцы окунулись в скользкое тепло, и единственной моей мыслью было: «Ох!»

— Подержите так, пока я вскрою матку.

Кроули сделал еще один быстрый надрез, и мускулистый орган раскрылся, выплеснув околоплодные воды. Поток теплой жидкости смыл на время следы крови, оставив матку сияющей и чистой, и в отверстии показалась крошечная синеватая ножка.

Но я не успел насладиться этим чудесным зрелищем, как темнота, подбиравшаяся украдкой, сомкнулась вокруг меня — и я без чувств упал на кафельный пол.

Спустя какое-то время мне дали подышать нашатырем и второй раз за эту ночь заставили меня пробудиться.

Я закашлялся, разомкнул веки и обнаружил, что лежу на кожаной кушетке в освещенном тусклым светом медицинском кабинете. Кроули убрал нюхательные соли и протянул мне мои очки. Я надел их и почувствовал, что мои руки все еще пахнут французским тальком, которым были натерты изнутри резиновые перчатки.

Я попытался приподняться на локтях, но Артур опустил руку на мою грудь.

— Лежите спокойно.

— Что произошло?

— Лопнул ваш аппендикс, мне пришлось удалить его.

Он водрузил мне на грудь банку для препаратов, в которой покоился мой отсеченный орган. К чести Кроули, надо признать, что он несколько минут сохранял невозмутимое выражение лица, прежде чем позволил себе рассмеяться. Я вздохнул с облегчением, ужас мой отступил.

— Очень смешно.

— Взбодритесь, старина, вы просто упали в обморок.

Я нащупал небольшую шишку на затылке, которая пряталась в волосах словно пасхальное яичко. Я поморщился.

— Не очень-то по-мужски я себя вел.

— Санитарам пришлось изрядно попотеть, пока они вас выносили.

Кроули пощупал мой пульс на запястье и, помолчав секунд десять, заботливо спросил:

— Как вы себя чувствуете?

— Готов сквозь землю провалиться.

— Вот уж не стоит, старина. Позволю себе предположить, что вы потеряли сознание в результате гипогликемии. Вы ведь за ужином почти не притронулись к стряпне миссис Грайс.

Сомневаюсь, что Кроули сам верил своему предположению о недостатке сахара у меня в крови, но все же я был благодарен ему за доброту. Он улыбнулся, похлопал меня по колену и встал.

— Ну, достаточно окрепли, чтобы подняться? — спросил он.

— Кажется, да.

— Тогда пойдемте, наша пациентка вот-вот очнется от наркоза.

Пока я плелся за Кроули в послеоперационную палату, он рассказывал мне о том, как прошло кесарево сечение: извлечение ребенка за ножку, стягивание и обрезание пуповины, удаление плаценты и, наконец, наложение швов на матку. Похоже, Кроули особенно гордился этим последним этапом операции и очень сокрушался, что я пропустил его.

— Я наложил три прочных шва шелковой нитью номер четыре, а затем один сплошной из кетгута на тридцать дней, чтобы соединить концы раны.

Войдя в послеоперационную палату, Кроули направился к пациентке — серенькой церковной мышке лет двадцати, та уже очнулась и лежала на белых подушках, а встревоженный молодой муж держал у ее подбородка тазик на случай внезапного приступа рвоты.

— Здравствуйте, милочка, — проговорил Кроули. Он поздравил мать с рождением крепкого мальчика и заверил отца, что запах эфира, который исходит от новорожденного, скоро выветрится. Артур еще немного поговорил с ними вполголоса, а я стоял, чувствуя себя пятым колесом в телеге. Кроули поднял рубашку женщины и продемонстрировал мне четырехдюймовый шов, которым он соединил разрез на коже.