Вокс насупил брови, обдумывая мой вопрос. После некоторого колебания он спросил:

— А каковы размеры той комнаты?

— Примерно как эта. Может быть, чуть больше.

— Сто семьдесят квадратных футов, не меньше, — подсчитал Вокс. — А стены там какие?

— Штукатурка, оклеенная обоями.

— А потолок?

Я задрал голову и посмотрел на потолок кухни: мертвые мухи в матовом плафоне лампы, пятно от протечки, по форме напоминающее очертание Японии, — я попытался вспомнить потолок детской.

— Деревянный, я полагаю.

Но это было лишь предположение. Я никогда не обращал внимания на потолки, как, впрочем, и на небо или цвет глаз прохожих, разве что в исключительных случаях.

— А известно ли вам, из какого он дерева?

— Увы, нет.

Вокс усмехался, добавляя дополнительные условия в свои расчеты акустики детской.

— Это будет непросто, — вздохнул он; я замер, предчувствуя продолжение ответа, — но не невозможно.

— Насколько сложно?

— Работать в темноте сложнее, чем кажется. В нашем деле слишком многое зависит от театральных эффектов. Можно, например, склонить на бок голову и сделать вид, что прислушиваешься к «удаленному» голосу. В темноте, само собой, это невозможно, а посему ваш успех целиком зависит от ваших вокальных талантов.

Мне показалось, что я услышал нотки ревности в голосе Вокса: восхищение одного канатоходца другим, работающим без страховки.

— В случае если, как вы сказали, женщина пытается имитировать голос мужчины, ее задача еще более усложняется.

— Почему?

— Потому что мужские голоса тяжелее всего имитировать, этому учатся в самую последнюю очередь, — объяснил Вокс. — Молодые люди, которые приходят ко мне, начинают с овладения высокими голосами — тонкими звуками, производимыми ртом и носом. Овладев этими первыми звуками, они готовы попробовать создать первые «сложные» голоса — мальчика, девочки или старухи. Постепенно они учатся дисциплине, учатся правильно дышать, совершенствуют свое «пчелиное гудение» — это основа «удаленных голосов», которые являются мерилом истинного искусства звуковой иллюзии.

— Да, нелегкая школа.

— На это уходят годы, иногда — вся жизнь, — сообщил Вокс и добавил: — Но в каждом искусстве есть свои вундеркинды. Это несправедливо, однако таков Божий промысел. По-видимому, в вашем случае мы имеем дело с талантом от Бога.

Вокс посмотрел на меня водянисто-голубыми глазами, печальными и странными, и робко спросил:

— Вы говорите, что знаете такого человека?

— Нет, — ответил я рассудительно. — Полагаю, что нет.

Я допил чай, который почти совсем остыл, и встал из-за стола. Вокс торопливо показал мне остальные комнаты: гостиную, превращенную в Музей Голоса, и общую комнату, служившую аудиторией на двадцать человек. В благодарность за его труды я пожертвовал несколько долларов как взнос от «Сайентифик американ». Это весьма ободрило профессора, так что он даже возродил старину Альберта, слугу-итальянца, и тот проводил меня до дверей. Направляясь к выходу, мы прошли через Музей Голоса, где мой взгляд привлекла старинная книга в пыльной витрине. Это оказалось первое издание книги Чарлза Брокдена Брауна «Виланд, или Перевоплощение», выпущенное в 1798 году Т. и Д. Свордсами в Нью-Йорке.

Я спросил у Вокса, что это за книга, и он объяснил, что это ранний готический роман о злодее-чревовещателе, который использовал свое умение для уничтожения семьи, жившей в маленьком городке в Пенсильвании…

У меня похолодело внутри.

Я вернулся в дом номер 2013 на Спрюс-стрит и застал всех домочадцев суетящимися вокруг новенькой рождественской елки, которую устанавливали в гостиной; не было только Артура Кроули, должно быть, по локти увязшего в репродуктивных органах какой-нибудь пациентки.

— Немного правее, — распоряжалась Мина, полулежа на кушетке в светло-желтом платье. Миссис Грайс с совком и щеткой стояла подле нее и неодобрительно кудахтала, а Пайк и Фредди закрепляли дрожащее дерево, осыпая иголками начищенный пол. Словно пара комиков, они вальсировали вместе с деревом по комнате, разыгрывая комедию, достойную Бастера Китона: верзила Фредди сжимал елку в своих медвежьих объятиях, тогда как коротышка филиппинец, полностью скрытый ветвями, ругался на своем наречии.

Я снял перчатки и бросился им на подмогу.

— Осторожнее, — предупредил Фредди, сквозь стиснутые зубы, — не испачкайтесь смолой.

— Постараюсь.

Я протянул руки сквозь ветви и ухватился за ствол. Лицо Фредди прояснилось, когда он почувствовал, что я принял на себя часть тяжести дерева. Ворча в ответ на нерешительное руководство Мины («А может, лучше повернуть ее лысой стороной к стене?»), мы с грехом пополам, но ко всеобщему удовольствию наконец установили дерево.

— Браво! — захлопала в ладоши Мина, словно девочка. Она встала, чтобы помочь мне отряхнуть свитер от елочных иголок. Потом попыталась извлечь иголки, запутавшиеся у меня в волосах, но я отвел ее руку.

— Я сам.

— Пожалуйста, ворчун.

Мы стояли чуть поодаль друг от друга, пока миссис Грайс подметала иголки, Пайк открывал коробки с елочными украшениями, а Фредди, вскарабкавшись на лестницу, оттирал зеленые штрихи, которые оставила на потолке макушка елки. Крадучись проскользнула на разведку сиамская кошка, а за ней следом примчался и бостонский терьер.

— Какая прекрасная елка! — восхищалась Мина. Настроение ее поднялось, хотя она все еще была бледна, а голос оставался хриплым. Она взяла меня под руку. — Я боялась, что вы опоздаете и не успеете помочь нам наряжать ее.

— Кажется, у вас даже больше помощников, чем нужно, — заметил я и высвободил руку. — Прошу меня извинить, но мне необходимо кое-что сейчас прочитать.

И я удалился.

Через двадцать минут Мина отыскала меня в библиотеке.

— Мартин? — позвала она нерешительно, остановившись в дверях.

Я с громким треском захлопнул книгу. Мина вздрогнула.

— Да?

— Что-то случилось?

— Конечно, нет, — отвечал я раздраженно. — Почему что-то должно было случиться?

— Я не знаю… вы чем-то расстроены. — Она подошла ближе и присела на подлокотник моррисоновского кресла напротив меня. — Вы ведь сказали бы мне, если бы что-то было не так, верно, Мартин?

— Вряд ли.

— Но почему?

— Не в моих правилах злоупотреблять гостеприимством.

Ее реакция на эти слова была как раз такой, какую я и ожидал.

— Но мы же друзья.

— Разве? — переспросил я, словно это никогда прежде не приходило мне в голову. Я испытывал почти сексуальное возбуждение, видя, что мои слова ранят ее. Стыдно признаться, но я по-прежнему был во власти ее чар. — Что ж, это все меняет, верно? Друзья… — Я произнес это слово так, словно оно было иностранным и я впервые пробовал, как оно звучит, когда я произношу его своим американским языком. На вкус оно было как пепел: я вел себя жестоко, и, когда на глазах Мины заблестели слезы, я утратил всякий интерес к этой игре.

— Что случилось, Мартин? — спросила она, губы ее дрожали. — Пожалуйста, объясните мне, чем я вас так обидела.

— Ничем, — отвечал я, стыдясь самого себя и желая только остаться в одиночестве. — Просто я сегодня встал не с той ноги. Если бы вы знали меня лучше, то вам было бы известно, что такое со мной частенько случается. Без всякой причины.

— Правда? — спросила Мина, желая поверить моим словам, и, когда я кивнул, она содрогнулась, облегченно всхлипнула и, стараясь улыбнуться, обвила руками мою шею. Я почувствовал ее слезы у меня на воротнике и ощутил ее жаркое дыхание, когда она заговорила, уткнувшись в мою рубашку. — Поклянитесь мне, что это все, дорогой… что вы сказали бы мне, если бы что-то было не так.

— Почему вам так важно, что я думаю?

— Я… — начала она, потом слегка отстранилась, отвернулась к огню и тихо произнесла: — Я так одинока, Мартин. Я знаю, что это глупо звучит, ведь дом полон людей, и все же это так.

— А как же доктор Кроули?

Мои слова заставили ее улыбнуться, словно я напомнил ей о старом друге.