Кроули, видимо, вспомнил нечто подобное, потому что сказал Флинну:

— Пожалуй, я все же введу вам пятьсот единиц противоядия — береженого Бог бережет.

Пока Кроули отвернулся, чтобы достать из медицинского шкафчика лекарство для подкожной инъекции, я передал фотографию Уолтера Фоксу и увидел, что руки мои дрожат. Фокс тоже заметил это, и, хотя не сказал ни слова, я уловил в его взгляде самодовольный блеск. Очевидно, он считал этот сеанс своей бесспорной победой, а меня числил в проигравших. Возможно, он был прав. Я и сам чувствовал себя побежденным, в ушах стоял звон, словно после взрыва, а неприятное ворчание в желудке напоминало о том, что мне следует поскорее уединиться в туалетной комнате. В довершение всех бед, стоило мне закрыть глаза, как начиналось болезненное головокружение, похожее на похмелье после ночных возлияний: мне казалось, будто я стою в волнах отлива и песок утекает у меня из-под ног.

Чтобы не думать о предстоящем уколе, Флинн поинтересовался у Кроули, сообщил ли им Красный Крест обстоятельства, при которых погиб Уолтер.

— Его санитарная машина подорвалась на мине, — сказал Кроули, протирая тампоном плечо Флинна, а затем втыкая иглу. — Беднягу разорвало на кусочки.

— Его похоронили в Европе или в семейном склепе?

— Да хоронить, собственно, было нечего, — отвечал Кроули. — Мина была убита горем. Они с братом были очень близки.

— Значит, и вы его хорошо знали?

Кроули извлек иглу.

— Ну, насколько мне этого хотелось.

Я наблюдал, как он убирал лекарство и пузырек с перекисью водорода, и у меня постепенно рождался вопрос:

— А вы уверены, что человек, голос которого мы слышали сегодня, тот самый Уолтер, которого вы знали до войны?

— Простите, я не понял?

— Я хотел спросить, не показалось ли вам что-либо странным в этом Уолтере. Не заметили ли вы в нем каких-либо серьезных перемен, которые произошли за последние пять лет, — ну, кроме очевидных, конечно.

Кроули задумался.

— Я бы сказал, что он повзрослел, но вряд ли такое утверждение уместно в данном случае.

Он посмотрел на меня, и на лице его отразились старые обиды.

— Уолтер, которого вы слышали, все тот же высокомерный… эгоистичный… беспринципный молодой человек, каким я знал его до войны.

— А не слишком ли вы к нему несправедливы? — вступился за Уолтера Фокс. — Как-никак он ушел добровольцем в отряд Красного Креста.

— Единственной причиной, по которой брат моей жены вступил в санитарный батальон, — сказал Кроули, — была его трусость, к тому же ему нравилось находиться в обществе комиссованных молоденьких солдат.

Слова Кроули произвели надлежащий эффект. Фокс застыл в изумлении и поспешно хлебнул бренди, будто хотел избавиться от неприятного вкуса во рту. Больше он не проронил ни слова, пора было прощаться и завершать сей беспокойный вечер. Когда Кроули проводил гостей, я остановил его в коридоре:

— Можно мне еще раз подняться наверх? Клянусь, я ничего там не поврежу.

Кроули вяло улыбнулся.

— Вряд ли в этом доме осталось еще что-то, что можно было бы повредить.

Я поблагодарил его и поднялся в детскую на третьем этаже. К моему удивлению, я застал там Пайка, тот собирал обломки разбитого стола, видимо, желая пустить их на растопку.

— Извините, — пробормотал я. — Я не слышал, как вы вернулись.

Дворецкий-филиппинец посмотрел на меня с каменным выражением лица.

— Доктор Кроули позволил мне еще раз все здесь осмотреть.

Пайк обладал чутьем дворецкого и понимал, когда ему велят удалиться. Он взял еще несколько больших щепок и направился к выходу, при этом все время старался держаться от меня на расстоянии.

Он зажег новую керосиновую лампу, вместо той, что была разбита во время сеанса, я подкрутил ее фитиль, чтобы осветить углы комнаты. Даже при ярко горевшей лампе комната казалась маленькой и низкой, в ней ощущался сладковатый запах, немного похожий на то, как пахнет внутри коробки сигар. В комнате все было так же, как когда мы оставили ее: наши стулья все еще стояли по кругу, граммофон в углу был похож на распустившийся ночной цветок, четыре обрывка светящегося шнура лежали на сиденье стула Мины, где я и оставил их. Я взял один шнурок и забрал с собой как талисман. Я обошел детскую, пытаясь обнаружить малейшие перемены, словно изучал комнату, откуда совсем недавно унесли покойника, а потом аккуратно застелили кровать. Много лет назад я вот так же вошел в спальню, где умерла моя мать. Помню, тогда меня поразило равнодушие обстановки к тому, что произошло.

Я присел на стул Мины и прислушался к тишине, к приглушенным звукам, похожим на шум моря в раковине или шипение ненастроенного радиоприемника. Я представил себе Уолтера, может, он скрывается за этим шумом и улыбается мне, словно Чеширский кот, а хвост его тем временем колышет занавеску. Хотя если брат Мины и в самом деле следил за мной, то ему необходимо было терпение кота величиной побольше.

Я посмотрел на свои руки и увидел, что от волнения завязал петлю на одном конце светящегося шнура. Я наклонился и вытащил ногу из ботинка, затем просунул ступню в носке в петлю, а потом, с некоторым усилием, и пятку, так что веревка оказалась у меня на щиколотке. Я потушил керосиновую лампу. В темноте моя щиколотка слабо светилась точно так же, как нога Мины, когда Уолтер разбил стол.

Нет. Все же не совсем так.

Вдруг я понял, почему светящиеся веревки на ее ногах беспокоили меня во время сеанса: я видел два целых круга, а должен был — только половины, как теперь — в виде написанной наоборот буквы С. Это могло означать только одно…

В то время петли были пусты, а ноги Мины свободны.

Я натянул вторую петлю и, приложив немного усилий и смекалки, догадался, как это можно было сделать: достаточно было слегка отклонить стул, чтобы передние ножки оказались на весу, тогда их можно было использовать для «стаскивания» веревок с ног и таким образом преодолеть самое сложное место — пятку. Я немного потренировался и вскоре достаточно ловко мог вытянуть из петли и всунуть обратно мою ножищу. Конечно, для Мины это упражнение не составило особого труда.

Ну и что? Разве могли эти изящные белые ножки разбить одним ударом массивный стол? И как бы она изловчилась «укусить» человека, сидящего в двух ярдах от нее? Ладно, пусть даже смогла бы, но это не дает ответа на вопрос, кто такой Уолтер.

Я ломал над этим голову, укладываясь спать в своей комнате. Я разделся и забрался под пуховое одеяло — возможно, то самое, которое в свое время согревало сэра Артура и леди Дойл. Я так устал, что не мог заснуть, и в конце концов решил прибегнуть к лучшему успокаивающему средству после теплого молока — вооружившись немецко-английским словарем, взялся за чтение последнего номера немецкого психологического журнала. Но, несмотря на это верное средство, сон так и не шел ко мне. Я промаялся почти всю ночь, а под утро услышал, как за стеной Мина и Артур Кроули занимаются любовью.

Не знаю, как долго я прислушивался к этим звукам, не сразу догадавшись, что они означают. Должно быть, это продолжалось довольно долго, потому что, когда я смекнул что к чему, звуки стали достаточно громкими — Мина достигла оргазма. Я и думать забыл о чтении, а также об остатках приличий и прильнул ухом к стене. Сердце мое билось так громко, что почти заглушало стоны Мины. Но теперь я уже не мог с уверенностью сказать, были ли то звуки наслаждения или боли. Скорее, последнее. Впрочем, накануне утром Кроули сам рассказывал, что после сеансов Мина бывает особенно возбудимой. Но почему тогда я слышу ее рыдания? А вдруг это и не Мина вовсе, а Кроули? Что если это его стоны и не является ли то, что я слышу сквозь стену, на самом деле протестующим «нет»? Догадываются ли супруги, что я могу слышать их в эти самые интимные мгновения? Даже если Мина считает, что я сплю, Кроули, направляясь на свидание, должен был заметить свет под моей дверью. Разве это не остановило бы большинство мужчин? Пусть бы он хоть прикрывал ей рот рукой, чтобы она так не кричала. Или он решил, что я просто заснул, забыв потушить свет, как это случилось в первую ночь моего пребывания в их доме?