На четвертый день, после завтрака, Гулянская, закутанная в пуховый платок, одиноко сидела в шезлонге на веранде. При взгляде на нее можно было подумать, что она спит.
«Так искать тепла да еще на солнцепеке…» — жалостливо подумала Катя. Девушка хотела неслышно уйти, но Гулянская окликнула ее.
— Я слушаю вас, Ольга Викентьевна.
— Посиди со мной, девочка. Мне очень грустно одной.
Кате было некогда, но она все же покорно опустилась на маленькую скамеечку у ног Гулянской.
Прошло минуты две. Гулянская сидела с закрытыми глазами. Катя не выдержала и с дружелюбной заботливостью спросила:
— Вам позвать врача?
— Ради бога, не надо, — расслабленным голосом ответила Гулянская. — Я знаю свою болезнь. Врачи мне не помогут, милая девочка. Грустно, очень грустно сознавать, что дни сочтены. Но ничего не поделаешь… Такова моя участь!
— Вам, Ольга Викентьевна, надо было поехать в специальный санаторий, а не к нам… Полечить горло…
Гулянская безнадежно махнула рукой и открыла глаза. Были они у нее светло-голубые, с синеватыми крапинками. Искусственно утолщенные ресницы делали ее взгляд глубоким.
— Поговорим, Катенька, о другом. Надоели бесконечные разговоры о болезни… Тебе нравится здесь работать?
Что и говорить: Кате не по душе ее работа. Хочется выучиться на медицинскую сестру. В этом и призналась девушка Гулянской.
— Конечно, как-то приходится приспосабливаться к жизни, — вздохнув, заговорила Гулянская. — Но ты не унывай, девочка. Ты еще молода, у тебя все впереди. Только где бы ты ни работала, будь осторожна с людьми, подвести могут…
— А как угадаешь, Ольга Викентьевна, собираются тебя подвести или нет? — чистосердечно спросила Катя.
— Узнать трудно, девочка, — ответила Гулянская, пристально смотря на Катю. — Как отдыхающие к тебе относятся?
— Не все так добры, как вы, но ничего плохого сказать не могу.
— А не случалось ли тебе напрасной обиды переживать? Пропадет вещь у больного, а поклеп на санитарку…
— Ну что вы! — покраснела Катя и наклонила голову. — У нас таких случаев не бывало. Народ приличный приезжает…
— Посторонний забредет в палату, украдет что-нибудь, а подозревать станут обслуживающий персонал. Разве так не может быть? Кругом лес, жутко здесь, — продолжала Гулянская.
Катя сидела, перебирая пальцами полу халата. Подняв глаза, она увидела устремленный на нее острый взгляд Гулянской. В этом взгляде не было ничего болезненного. Катю смутила такая резкая перемена. Она проговорила:
— Не знаю такого примера. Возможно, в других санаториях и было, а у нас не случалось.
— Может так быть! — снова закрыв глаза и откинув голову, утвердительно протянула Гулянская.
Катя бросила на нее удивленный взгляд. Хотя Гулянская и опустила веки, но наблюдала за ней. Катя отвернулась.
Тут она задумалась. Почему эта женщина оказывает ей столько внимания? Случалось, иногда какая-нибудь отъезжающая после лечения что-нибудь оставит на память, а тут…
И девушку, все еще находившуюся под впечатлением смерти Касимовой, разговора с работником КГБ, вдруг охватил страх. Но, поборов минутную слабость, Катя притронулась к руке Гулянской и сказала таинственным шепотом:
— Извините, Ольга Викентьевна, вспомнила! Был у меня один случай, только о нем никто не знает, совсем никто… Я вам первой расскажу. Вы меня только не выдадите? Хорошо?
Гулянская всем корпусом подалась к девушке, широко открыв глаза. Такой энергичный порыв больной еще больше уверил Катю в ее предположении. Но Гулянская уже сразу сникла, съежилась и вяло спросила:
— Что-то интересное?
Катя внутренне вся напряглась: слишком непривычна роль, которую она на себя в эти минуты приняла.
— Было интересно? — повторила Гулянская, пристально глядя на девушку.
— А вот слушайте, — вздохнула Катя. — Неделю назад, днем, я вошла в восьмую палату и застала дядьку… Он рылся в чемодане одной отдыхающей. Обомлела я, но спросила, что ему надо. Он что-то сказал, но я с перепугу ничего не разобрала. Потом он чиркнул мне в лицо какой-то зажигалкой и ушел. Что он утащил из чемодана — не знаю. Да так никто ничего и не узнал, Я никому не сказала, что в палате был вор, а хозяйка чемодана в тот час умерла на прогулке в парке… Так и остался этот случай на моей несчастной совести… Может быть, и надо было сказать про вора…
— Конечно! Ты же, Катя, советский человек…
— Может быть, не поздно и теперь? — вытаращила Катя глаза.
— Теперь? — внимательно посмотрев на Катю, переспросила Гулянская и, помолчав, добавила: — Кому теперь это нужно. Время упущено. Только дурой назовут да еще выговор дадут…
— Я тоже так думаю. Только вы, пожалуйста, никому не говорите. Хорошо?
— На меня можешь надеяться, — ответила Гулянская.
— Страшно мне тогда было, — повела Катя плечами.
— Неужели никто, девочка, кроме тебя, этого вора так и не видел? — вкрадчиво спросила Гулянская.
— А кому же видеть-то, Ольга Викентьевна? Час был такой, что в палатах ни души. Я вот только и подвернулась.
— Да, — помотав головой, начала Гулянская. — Много у нас говорят о бдительности, учат народ, а сколько еще ротозейства кругом. А кому-то это и на руку…
— Так вы про меня не скажете? — спросила Катя.
— Не бойся! Зачем мне это нужно?
Гулянская закрыла глаза. Посидев немного с непроницаемым лицом, посмотрела на Катю, поморщилась и сказала:
— Ужасная слабость. Отведи меня, девочка, в палату. Твой рассказ даже напугал меня. Теперь я буду бояться уходить из палаты…
Проводив Гулянскую, Катя бросилась искать Нину Ивановну. Нашла она ее в комнате партийного бюро. Улусова внимательно выслушала Катю и задумалась.
— Вот поверьте, Нина Ивановна, мне кажется, что эта крашеная тетка выясняла тут у нас, что про вора думают! Конечно, если посмотреть на это иначе, то просто нервы у меня не в порядке, — внезапно переменив тон, тихо закончила Катя.
Нина Ивановна, не на шутку взволнованная рассказом Кати, подняла протестующе руку и сказала:
— Подожди… Получается, что тот человек фотографировал для того, чтобы по карточке его сообщнице тебя нашла.
— Какая вы умная! — облегченно воскликнула Катя, почувствовав поддержку в этих словах.
— Причем здесь я? Вот ты настоящая умница — разгадала!
— И ничего у нее не болит! — уже совсем смело заявила Катя. — Просто она притворяется.
Нина Ивановна и Катя решили понаблюдать за Гулянской. Но на другое утро, заглянув в пятую палату, Катя застала Гулянскую над раскрытым чемоданом.
— Что это вы? — спросила Катя, почувствовав недоброе.
— Хорошие вы, Катюшенька, люди, но я все же решила уехать. Всегда, как только почувствую себя сносно, посылаю к чертям всякое лечение. Такой у меня характер!
— А как же путевка? Еще столько дней… Неужели не жалко денег?
— Пустое! Разве в деньгах счастье, девочка!
Катя постояла немного, наблюдая за сборами Гулянской, и молча вышла из палаты. Через три минуты она вернулась и положила на кровать перед Гулянской ее подарок — духи и шарфик.
— Мне неудобно принимать это от вас.
— Что ты, Катя! — Гулянская подозрительно посмотрела на девушку. — Ты боишься, начальство узнает? Напрасно! На меня можешь положиться.
— Мне не надо вашего, — настойчиво проговорила Катя.
— Ты меня обижаешь, — все еще испытующе глядя на Катю, сказала Гулянская. — Я так хорошо к тебе относилась. Ты же не настолько обеспечена, чтобы приобретать такие вещи…
— Не беспокойтесь. С меня хватит, — ответила Катя. — Вот если бы вы до срока путевки дожили, тогда другое дело…
— Глупенькая! Я тебя поняла: ты считаешь, что не заслужила. Так поверь, я не могу дольше оставаться, не могу! Со мной может быть хуже. Ты же сама говорила, что мне надо в специальный санаторий… Бери, пожалуйста! То, что ты для меня сделала за эти дни, заслуживает несравненно большей награды. Бери!
Катя отстранила руку Гулянской и, ничего больше не сказав, вышла из палаты. Гулянская швырнула духи и шарфик в открытый чемодан и сквозь зубы проговорила:
