Она внимательно слушала и повторяла всё вслед за ним.

Так прошло около часа. Затем она, не стыдясь Уильямса («Ах, сэр, какие между нами могут быть условности?.. Да к тому же вы, по-моему, простите, не столько мужчина, сколько бумажник из крокодиловой кожи»), выкупалась, освежилась и, натянув на мокрое тело платье, повторила все выученное, но уже не как школьница — ученица, а как деловой партнер: в конце концов, руководитель района беседует с руководителем другого района — какое может быть неравенство? Тем более что она молода, дело знает отлично, перспективна и, надо думать, далеко не все большие начальники там наверху будут так же бесчувственны к ее прелестям, как этот старый импотент… В общем, трудно сказать, кто с кем должен говорить искательным тоном…

— Да, миссис, у вас прекрасная память. Вообще, вы далеко пойдете. Если не зарветесь. Если не забудете, как бежали из Ставрополя, из Самары. От Плясункова и других.

«Ах, угрожать? Шантажировать? Ну смотри мне, старая щука, мы еще встретимся и тогда посмотрим, чей желудок крепче!»

— Нет, сэр, я ничего не забуду. Я всегда буду помнить вас и все ваши уроки, — с милой улыбкой, но так, что у него похолодело внутри, пообещала она.

— До встречи. В случае победы — в Петербурге. А нет — в Лондоне. — Он с безупречной, вежливостью склонил голову.

Она повязала косынкой свои пышные волосы цвета вороньего крыла и вошла в лодку, подобрав подол так, чтобы раннее солнышко без помех ласкало ее ноги.

Старый рыбак, подвернув брюки и зайдя по колено в воду, столкнул лодку, и молодая, простенько одетая саратовская мещаночка медленно поплыла по реке, чуть касаясь воды веслами…

донесся до него ее ленивый, полный презрения голос.

— Тяп да ляп — не выйдет корабль… Слыхали такие стихи, Феликс Эдмундович?

— Стихи? — удивленно поднял брови.

— Да, стихи.

— Маяковский, видимо?

— Он. И не мудрено, что не слыхали. Еще не напечатано.

— Это что же, он по вашей просьбе, Михаил Васильевич, в виде добавочного аргумента к нашей беседе подготовил? — Дзержинский иронически поднял брови.

Шла к концу деловая беседа: Председатель Высшего Совета Народного Хозяйства и Председатель Революционного Военного Совета, он же народный комиссар по военным и морским делам, более часу обсуждали претензии, предъявленные авиастроителями хозяйственникам.

— Когда мы с Луначарским вырабатывали проект недавней резолюции «О политике партии в области художественной литературы», встретился я с Маяковским. Часа три проговорили.

— Я думаю, с автором поэмы «Ленин» говорить было действительно интересно. Неровный поэт, по удивительно талантливый!

— А как жадно он слушает! Честно говоря, жрецы искусства очень любят о себе поговорить, а Маяковский сам у меня все выпытывал, буквально выпытывал — об армии, о флоте, об аэропланах. Вот, прислал на днях мне свои новые стихи. А знаете, о задачах искусства мы с ним, оказывается, судим довольно похоже.

— О, это любопытно! — Дзержинский улыбнулся. — Хотя, впрочем, поэт революции и полководец революционной армии — почему бы им сходно и не мыслить? На чем же вы сошлись?

— Яркость, верность правде, партийность и постоянный поиск как право и обязанность художника. Однако мы немного отвлеклись, Феликс Эдмундович. На прощанье хочу подытожить. Первое: вопросом поставки особо качественной хвойной древесины для нужд авиации вы займетесь лично. Так?

— Так.

— Второе: попросим экспертов установить такой порядок оплаты этой древесины, чтобы заготовителям было выгодно ее поставлять на деревообработку, а деревообрабатывающим предприятиям — на самолетостроительные заводы. Правильно?

— Так.

— Третье: наши военные специалисты должны изыскать пути, чтобы снизить требования к природной древесине за счет наилучших способов ее обработки.

— Правильно.

— Четвертое: и военные, и гражданские специалисты будут усиленно искать металлические сплавы, которые были бы легки, как древесина, и в то же время не превышали бы стоимости черных металлов. Будущее самолетостроения — в этом. Так?

— Все правильно.

Дзержинский встал, оправил гимнастерку. Встал и Фрунзе. Дзержинский подошел к высокому окну, забарабанил пальцами по подоконнику: семь лет тому, назад, 6 июля 1918 года, могли ли они с Фрунзе хоть отдаленно представить этот разговор — хвойная древесина, аэропланы, эксперты-экономисты, легкие сплавы?.. Он, Дзержинский, был тогда, ровно семь лет тому назад, захвачен в Покровских казармах левыми эсерами в плен, а Фрунзе на маленьком броневичке ездил вокруг этих казарм, разведывал подходы и подъезды для атаки. «Как летит время! Семь лет… Если бы так же оно пролетало в ссылках и тюрьмах! Нет, там дни текли совсем иначе…»

Крепкий, с тугими, сильными плечами, веселый и ясноглазый стоял рядом с ним первый полководец республики. «Фронты, ВЧК, борьба с безнадзорностью, авиация, поэзия, железные дороги — все это и у меня, и у него ради одного: ради счастливой жизни человечества».

— О чем задумались, Феликс Эдмундович?

Дзержинский покачал головой. Ответил негромко:

— О Покровских казармах… О Чека… О стихах… О том, что вся наша жизнь отдана революции.

— Да. Помню эти казармы. — Фрунзе улыбнулся. — Одолели тогда, победим и сейчас. Так?

Дзержинский без слов пожал его протянутую на прощанье руку.

Мчится, тяжело погромыхивает на ухабах походная кухня. Сидят на облучке два красноармейца, весело переговариваются. А что им? Обед сварен, будет доставлен в срок. И невдомек бойцам, что незаметно проскочили они необходимый поворот и едут прямо навстречу собственной смерти, которая не за горами уже, а вот — за этой последней извилиной дороги, в этой деревне, занятой белыми.