Шестнадцать конников — разведчиков 218-го полка и из разведвзвода 25-го кавдивизиона пососкакивали на землю, начали ворошить забытый на лесной поляне стог темного прошлогоднего сена, поставили вокруг него лошадей, чтобы вволю поели. Гулин выслал на опушку парный дозор, остальные, вытащив из походных мешков разную снедь, начали подкрепляться: все-таки за ночь пройдено более шестидесяти верст.
— Ваше скородие, извольте похарчеваться, — дугой изогнулся Володька Фролов перед Гришей. — А может быть, вы теперь нашей мужицкой еды не употребляете, одними только этими… анчоусами да улитками пробавляетесь?
— Вольно, скотина, — надменно отмахнулся Гриша, как бы разглядывая шлифовку ногтей; на его аккуратненькой шинели поблескивали золотые погоны поручика белой армии, — тащи-ка сюда поживее говядины да сала да хлеба буханку, ну а на закуску можешь, так и быть, достать мне дюжину устриц.
— Исполню мигом, — с готовностью поклонился Володька. — На запивку чего желаете и какой табак изволите курить?
— Ну вы, скоморохи, — Еремеич ловким подзатыльником надвинул ему фуражку на глаза, — разбаловались! Дело серьезнейшее, а вам хахи, вишь ты, баловать охота пришла!
— Еремеич, мудрая твоя башка, весело возразил Володька, поправляя фуражку, — да как же Гришка офицера привыкнет изображать, если никто перед ним подхалимничать не будет? Не понимаешь ты сам всей серьезности: ведь артистом быть — ух как сложно! Вот ты хоть и старый хрен, а в жизни артистом не станешь!
— Где уж нам уж, — усмехнулся старый разведчик. — Давай-ка, артисты, поднавались на устрицы, пока из них на солнышке жир не потек! — Он протянул им сало и соленые огурцы.
Друзья не заставили повторять приказ, принялись уписывать за обе щеки.
— Только вот чесночку, ваше благородие, мы уж вам не дадим, — сказал Еремеич, — а то дыхнете на беляка, он сразу обман и распознает: попался, скажет, большевистская шкура?
Григорий, лежа на шинели, жевал хлеб с салом, глядел на жизнь, которая кипела на отогревшейся под весенним солнышком земле. Вот муравьиная тропа — в одну сторону вечные труженики муравьи бегут налегке, обратно каждый возвращается с какой-нибудь травинкой, занозой, зернышком, — все сгодится в общем доме. Откуда-то выполз черный продолговатый жучок, вот он приблизился к муравьиной дорожке и озабоченно задвигал усиками. Сразу же несколько муравьев, побросав свой груз, свирепо бросились на пришельца. Не принимая боя, жук пустился наутек. Муравьи посовещались, энергично шевеля передними лапками, и побежали по своим делам…
— С молодых лет их благородие отличались пытливым умом и любовью к природе, — услыхал он разъяснение приятеля. — Как сейчас помню, в пятилетием возрасте они оторвали у кота Васьки хвост, за что гувернант де ля Труа оставил их без заварного пирожного на обед…
Григорий улыбнулся. Громкий голос Володьки стал куда-то уходить, и Григорий незаметно уплыл в крепкий, безмятежный сои. Проснулся он от дружного хохота и сразу вскочил: бойцы просто-таки валялись от смеха на земле, а Володька аж зашелся и стонал. Посредине этого веселья безмятежно сидел нищий старичок с разбухшей холщовой сумой и вынимал из нее раз за разом всё новые куски: то хлеб, то сухарь, то крашеное яичко, то пирог, то картофелину, и каждый раз его дар бойцы принимали взрывом смеха. «Что за черт, ничего не понимаю!» Григорий машинально тер помятую во сне щеку.
— Глядите, ребята, их благородие рот-то разинул, — выдавил из себя Володька.
Старичок, увидав поручика, быстренько встал на ноги и низко ему поклонился. Не в силах вынести этого зрелища, некоторые бойцы повалились на землю, всхлипывая от смеха.
— Вы что, очумели? — растерянно спросил у товарищей Гриша. В этот момент старичок выпрямился… и сдернул седую бородку: Еремеич!
— Ну артист! — стонал Володька. — Куды вам, ваше скородне! И всю разведку произвел, да еще и кусков на селе у православных «Христа ради» насобирал!
— А? Чего? Еремеич? — проснулся и Гулин. — Явился? Ну, давай сюда. Как дела? — В деревне противника пока нет, но вчера проезжал казачий разъезд. Судя по всему, сплошной линии фронта вообще нет. Второй и третий корпуса белых прошли севернее, а шестой нагнать их не может. В промежутках туда-сюда болтается конница. В селах нам лучше не показываться. Большак на Бугуруслан проходит верстах в двадцати севернее. Дорогу туда я высмотрел.
— Ну-ка. — Гулин вынул карту, сориентировал ее по компасу, отметил их местонахождение.
Они с Еремеичем углубились в обсуждение деталей маршрута, остальные бойцы снова занялись кто чем: кто поил и чистил лошадей, кто отправился в секрет, кто снова улегся отдыхать.
Григорий подошел к приветливо фыркнувшему Ратмиру, ласково потрепал его по шее, еще больше отпустил подпруги седла и уселся рядом, опершись спиной на толстую корявую березу. Вынув из потайного кармана читанное-зачитанное письмо и осторожно развернув его на протертых сгибах, он в сотый, наверно, раз впился в него глазами. Письмо пришло полмесяца назад из Петрограда, а послано было из Уфы еще 20 февраля: «…Как только мы остаемся с Тосей вдвоем, я рассказываю ей о тебе. Она уже все подробно знает. Изучила твою фотографию, твой характер, твои вкусы по моим рассказам и даже, знаешь, я подозреваю, что она заочно влюбилась в тебя.
Я живу теперь работой, дружбой с Тосей и мечтой о нашей встрече, о нашей любви, о нашем будущем. Увидимся ли мы? Сохраним ли мы друг друга? Не случится ли что-нибудь с нами? Что бы ни было, помни и верь, что я вся в мечтах о тебе, что люблю и буду вечно любить только тебя.
Какой это ужас — война. Неужели мы доживем до такого счастливого времени, когда матери не будут бояться, что их дети погибнут на воине, когда жены не будут плакать долгими ночами, ожидая весточку с фронта от мужа, когда девушки не будут страдать от разлуки, а мальчики не будут уходить под пули врага.
Я не представляю себе, что со мною случится, если я узнаю о каком-нибудь несчастье с тобой. Будь осторожен в боях. Но будь храбрым и стойким. Я знаю, ты выполнишь свой долг, ведь ты у меня такой гордый. Твоя навсегда Наташа.
Р. S. Напиши скорее ответ по этому адресу в Уфу. Буду ждать с большим нетерпением. Ты мне все эти ночи снишься. Но наши пожилые женщины, понимающие в снах, говорят, что все сны хорошие, с тобой ничего не будет, и мы наверняка встретимся».
— Письма от принцессы их сиятельство перечитывали по две тысячи раз. — Володька упал рядом с ним на землю. — Что-то давно нет писем от батьки. Заработался, видать, старый, не пишет больше инструкций по разгрому Колчака и всей мировой гидры. А почитай-ка мне еще разок про Тосю. Как это там: «Глаза у нее большие-большие…»
— «…темно-карие, как теплые угольки, — продолжал Гриша. — Лицо такое милое, а посредине лба большая родинка, и мы с нею подружились и полюбили друг друга, как родные сестры. Характер у нее веселый, ласковый, и как только мы остаемся с Тосей вдвоем…»
— Ну, дальше не так уж интересно. А ты точно написал Наталье, чтобы она разок-другой, ввернула Тосе, какой существует у нее геройский знакомый замечательной курносой внешности, причем лучший друг ее любезного жениха?
— Написать-то написал, да отправлять не стал — Уфа-то под белыми. И что там с Наташей, что там с Тосей, что там с их госпиталем — кто его знает…
— Чудак! Ясное дело — вывезли. Ты письмишко-то отошли Анастасии Петровне, дворничихе, уж она-то новый адрес знает, она и перешлет. А слышь, Гришуля, может, госпиталь вывезли куда-нибудь к нам в Бузулук или, например, в Самару, а? Идешь по улице, шашка на боку, бинокль на груди, сапоги сияют, и вдруг навстречу — Наташа под ручку с Тосей, а? Слушай, а какого роста Тося-то? — заволновался щупловатый Володя.
— Какого? Ясное дело, небольшого, — авторитетно разъяснил Гриша. — У девушек всегда так: если сама высокая, так подруга у нее обязательно росточком поменьше.
— Ну, это хорошо, мне подходит, — успокоился Володя.
На ветку березы над ними сел крупный дрозд-рябинник, покружился, распустил хвост и самозабвенно запел-затрещал праздничную песню. Ратмир резко мотнул головой, и дрозд с треском взлетел на макушку дерева.
