141) Они помолчали, припоминая обиды и переживания.

«Знаешь что? — сказал наконец Йенс. — Я вот все думаю, не слишком ли далеко зашли мы в Норвегии с равенством полов, гендерными квотами и всем этим? Есть у нас такое свойство — не останавливаться, а доходить во всем до крайности, до абсолюта, мы известные радикалы, а тут, на юге Европы, они вообще не понимают, о чем мы говорим, и только потешаются над нами».

«Правда?»

«Если я на родине хочу побыть в чисто мужском обществе, я должен идти в мужской сортир, но это не совсем то, там я никогда не ощущаю такого спокойствия, как сейчас. Нам нужно завести такую купальню дома, вряд ли это стоит золотые горы, тем более денег у нас куры не клюют, а откладывать нефтекроны в пользу будущих поколений я придумал на заре нежной юности. Большая ее часть прошла в тревоге, что Норвегия тратит нефтекроны неразумно, можешь себе представить, в каком я был бешенстве, я натурально съехал с глузду и едва мог говорить о чем-то другом, измучил всех вокруг, загадка, как они меня вообще выносили. Зато сегодня у нас денег полным-полно, мы купаемся в бабках с жопой и с головой — так это называется, да, но я по-прежнему брюзжу про умеренность, талдычу и талдычу, что надо откладывать для будущих поколений, но, представь себе, я начал в этом сомневаться, думать, не лучше ли пустить деньги в дело, построить дороги, туннели и дома для пожилых с отдельными комнатами для постояльцев, но сказать этого вслух я не могу, сам понимаешь, нельзя от всего откреститься и просто сдать назад, потому что тогда Фрукточница умрет от смеха, а этого я не выдержу, по вечерам, когда я засыпаю, ее гогот — последнее, что я слышу, а ее кривая презрительная ухмылка, которая все ближе и больше, — последнее, что я вижу».

142) Они мокли в теплом бассейне долго-предолго. Время от времени вылезали и шли в соседнее помещение окунуться в холодную купель, как делали все местные, и скорее назад в теплую воду. От испарений и звуков у них слегка пошла кругом голова, как будто они напробовались шампанского.

«Вдруг вспомнил сон, он мне на днях приснился», — сказал Йенс.

«У?»

«Я три года строил себе дачу в листве, построил, украсил цветами и орешками. Три года, Фвонк, — это немало. Забыл сказать, что сам я был птицей. Я был маленькой пташкой в Новой Гвинее, и вот я скачу по своей новой дачке, навожу красоту и предвкушаю великий миг. И действительно — ко мне залетели две птички-подружки. Покрутились, поскакали и улетели дальше, мое строение оказалось недостаточно хорошо для них, или, наоборот, они недостаточно хороши для моего домика, я предпочитаю смотреть на это так. Но потом прилетела еще одна птичка, и она была птица-Фрукточница, она запрыгнула в домик и скакнула ко мне. Посмотрела на меня и стала скакать вокруг, принюхиваясь, и сделала так несколько раз, а потом вдруг развернулась и приподняла гузку, я изготовился, но, как только стал входить в нее, она вспорхнула и улетела, хохоча этим своим прокуренным смехом. А я остался один. Весь проект построить что-то совместно — коту под хвост. Она просто хитрая аферистка-разводчица. Я должен предупредить лидеров всех партий».

143) «Фвонк, угадай, о чем я сейчас думаю?»

«Не знаю».

«Ну угадай».

«Новогоднее обращение?»

«Нет, в кои веки раз я о нем забыл и уже несколько дней, кстати, не думал, но теперь, когда ты напомнил, я, возможно, снова вернусь мыслями к нему».

«Прости, пожалуйста», — говорит Фвонк.

«Прощаю, — говорит Йенс, — но впредь ты, возможно, мог бы серьезнее оценивать последствия своих заявлений, слово, Фвонк, равноценно действию, оно может ранить».

Фвонк кивает. Йенс молчит.

«О чем я говорил?» — наконец спрашивает он.

«Ты думал о чем-то».

«Да, о моих волосах».

«Понял».

«Так вот, обычно я о них не думаю. А теперь задумался».

«И что же ты думаешь о волосах?»

«Думаю, жалко, что у нас в Скандинавии считается неприемлемым красить волосы, когда они начинают седеть».

«Но ты отлично выглядишь».

«Спасибо, — говорит Йенс, — это правда, но должен признаться, мне все сильнее и сильнее хочется их покрасить, вот здесь, например, видишь, на висках седина, меня это раздражает, тебя нет? У тебя тоже порядком седины, даже больше моего».

«Я к ней привык», — отвечает Фвонк.

«И я наверняка, — говорит Йенс. — Но сейчас я говорю об объективной внешней привлекательности. Избирателям начхать, как я переживаю процесс собственного старения, им подавай премьер-министра умного, выдержанного, чтоб его не кидало из крайности в крайность, моложавого и крепкого здоровьем, и тут цвет волос играет немалую роль, Фвонк. Так оно теперь устроено, одобряешь ты это или нет. Было время, когда премьер мог выглядеть как дикарь, фотографироваться в страшненьком исподнем, и ничего, но те времена прошли».

144) «Возьми, например, Италию, там совершенно иная традиция бесстыдства, все им грешат, поэтому и общество к нему терпимо. В результате никого не удивляет, что Берлускони красит волосы и заводит шашни с девушками, в разы себя моложе. Нам в Норвегии о такой снисходительности приходится только мечтать».

145) «Кстати, о Берлускони. Я читал интервью одной женщины, она провела с ним ночь и получила свою плату, с этой стороны все чисто, с Берлускони вообще денежных проблем не встает, но у нее была корыстная задумка — поговорить с ним об отеле или о чем-то таком, во что она вложила кучу денег и рисковала все потерять, потому что норовистые местные чиновники стали чинить ей препоны. И она придумала попросить Берлускони подергать за нужные ниточки, чтобы отель, или что там у нее было, получил разрешение на строительство и все согласования. У нее в сумке всю ночь работал диктофон, запись обнародовали. Казалось бы, это гвоздь в гроб политического лидера — многочасовая запись того, как они пыхтят, хрюкают, а в промежутках обсуждают, как использовать служебное положение, чтобы решить частную экономическую проблему этой женщины, представляешь? В Норвегии разгорелся бы такой скандал, что тушите свет, это сто процентов, Фвонк, тут без вариантов: ни оппозиции, ни так называемому народу это не понравилось бы, я наверняка вынужден был бы уйти в отставку и впал бы во всеобщую немилость. Не то в Италии, там народ восхищается премьером с крашеными волосами, раз он в силе стругать ночь напролет привлекательную молодую особу; его порыв и желание понятны всем, итальянцы не видят ничего странного в том, что могущественный мужчина использует свои деньги и власть, когда хочет организовать себе простые удовольствия. По-видимому, итальянцы больше понимают про наше животное начало и отпускают инстинкты на волю, когда им это на руку, а у нас нельзя хотя бы покрасить волосы, не говоря уж о том, чтобы переспать со случайным человеком, тем более за деньги, и я думаю иной раз — а не слишком ли это, так обременять меня, притом даже больничный взять невозможно, в общем, честно сказать, Фвонк, даже не знаю, но иной раз это все ужасно обременительно».

146) «И речь ведь не о том, чтобы владеть газетами, журналами и пароходами, у меня ничего нет, даже радиостанции какой завалящей, так что я не то чтобы жадничаю и хочу все золото мира сразу, мне надо всего лишь немного пространства, жизненного пространства».

«Это слово, мне казалось, вышло из употребления», — говорит Фвонк.

«Ну да, ну да, но ты меня понял. Хоть какой-то приватности, хотел я сказать, я ведь не так много прошу, премьеру должно быть позволено иногда устроить вечеринку, например, на своей даче пару раз в год, с джакузи, шампанским и всякими знаменитостями, и женщинами, естественно, разного возраста, слушай, ты улавливаешь, о чем я, или я тут просто воздух сотрясаю?»

«Мне все понятно», — отвечает Фвонк.

«Если у меня власть, я же должен с этого иметь хоть какие-то преференции?»