70) Следующие дни Фвонк прожил как обычно. Не ходил ни к врачу, ни в соцзащиту, ни к возможным работодателям, дочь не звонила, короче, вообще никакого общения ни с кем — ни с людьми, ни с животными, за исключением короткой беседы с кассиршей, когда он покупал еду в магазине, и тычка в спину в винной монопольке, он застыл там перед витриной с испанскими винами и в нерешительности сделал шаг назад, наскочив на проходившую мимо женщину, которая не предполагала, что он сдвинется с места. Фвонк рассыпался в извинениях, но в душе обрадовался, потому что он успел почувствовать тепло ее тела — тела другого человека, а на близость Фвонку вряд ли имеет смысл рассчитывать еще когда-нибудь в будущем, разве что в виде исключения, за деньги, скорее всего, э-эх, вот бы он чудесным образом собрал волю в кулак и распрямил спину, сделал что-то с выражением глаз и изменил свое отношение примерно ко всему, к чему он вынужден так или иначе относиться, коротко говоря, вот бы он сумел разом и навсегда забыть про ту фигню с падением нравов в Обществе спортивной и оздоровительной ходьбы. Взгляд побитой собаки, с которым он ходит сейчас, вряд ли привлечет новых друзей или женщин, собак и то вряд ли, думает Фвонк.

71) Ничего не сказав Йенсу, Фвонк пару раз прошел на лыжах график номер один. Действительно престранный маршрут, но почему бы и нет? Он придумал еще один маршрут того же абриса, но более длинный — Согнсванн, Студентерхютта, Уллеволсэтер, Кикют, Варингсколлен, Уллеволсэтер, Согнсванн. Проходя график нефтяных прибылей страны, он чувствует, что тоже отвечает за них, вносит свой вклад, можно сказать, возвращает стране часть расходов на него, которые он ежемесячно получает в качестве страховки и оплаты больничного. Помимо этого, он рисует. Снова начал. Раньше он исповедовал фигуративное искусство. Деревья в саду. Натюрморты. А чаще всего — яблоки, шишки, засушенные цветы, но и рукотворные объекты тоже, например туристические ботинки с шерстяными носками, красиво раскинутыми на камнях. Теперь он рисует абстракции, нагромождение интенсивных цветов, сложных форм, грубых, темных, он спрашивает себя, что это такое, и понимает постепенно, что пытается разложить то падение нравов на атомы, на составные части, увидеть его суть. Несколько раз из-под его кисти выходят фракталы в мрачных тонах. Он прячет их в стол, едва дав им высохнуть. Они не должны попасть в чужие недобрые руки. Брюхатые почти наверняка же истолкуют их как воплощение истинного, но скрываемого «я» Фвонка и сочтут их явкой с повинной.

72) Йенс так и повадился ходить на чаёк. Чаще и чаще. Теперь и в будни по вечерам. Фвонк перестал запирать дверь, чтобы Йенс мог уходить-приходить как захочет. Обычно Йенс в основном молчит, цедит потихоньку свой чай, он переметнулся от «Утреннего детокса» к «Бодрости женщин». Иногда наблюдает, как Фвонк рисует, иногда они вместе смотрят телевизор, все подряд, кроме политики и экологии, главный принцип — чем глупее, тем лучше. Вот уже у них появилась любимая передача — игра «Total Wipeout». Когда английские толстопузы скатываются с огромных стеганых шаров строго в грязь, Йенс радостно хохочет.

«У тебя, Фвонк, я чувствую, что я — это я», — говорит он частенько.

Вот и я тоже, думает Фвонк. А как хотелось бы стать другим.

73) Как-то вечером, собираясь на чай, Йенс заметил в подвале деревянный ящик и, чувствуя себя у Фвонка как дома, прихватил его с собой наверх.

«Что это такое? — спрашивает он, водружая ящик на стол. — Выглядит интригующе, я не смог пройти мимо».

«Это конструктор, называется „Капла“, мы когда-то купили его для маленькой Терезы. Набор деревянных дощечек, выдумка одного голландца с большой бородой, как твоя, только настоящая».

Йенс пробует слово на вкус: «К-А-П-Л-А. И что с этой „Каплой“ делают?»

«Строят».

«Что строят?»

«Что хочешь. Дощечки сделаны так, что можно строить в любую сторону. Очень ловко придумано, кстати. Мы хотели развить в Терезе творческую жилку — такая была мысль. Иначе мы не стали бы покупать такой огромный набор. В этом ящике тысяча дощечек. Для нас в то время это было серьезное вложение средств, притом в игрушку. Мы мечтали, что Тереза будет строить потрясающие конструкции и мозг станет развиваться совершенно по-новому, возможно, она вырастет архитектором. Короче, выбросили на ветер немалую сумму. Теперь она разговаривает с собаками, как известно».

74) Освоив технику, Йенс за два вечера строит башню, соединенную тридцати-сорокасантиметровым мостом со второй башней. Это неплохая, но относительно несложная постройка, на таких неофиты учатся или оттачивают мастерство, чтобы двинуться дальше. Техника строительства тоже примитивна и неизящна: качающиеся стоймя дощечки прижимаются дощечками, лежащими плашмя. Более изыскан мост. Чтобы выдержать свой вес, он должен быть некоторой толщины, и Йенс добился этого, постепенно расширяя конструкцию и следя, чтобы вес все время был достаточным. У него был вариант построить противовес, но этого он пока не сообразил, подлинное умение приходит часов через сорок-пятьдесят строительных упражнений. Зато Йенс радостный, как жаворонок. Фвонк рисует, а Йенс строит, и в гостиной царит полная гармония.

Но, не дав своему сооружению простоять и пары дней, Йенс заявил, что хочет его снести.

«А то пусть постоит еще немного. Красиво».

«Башни ломаем! Я целый день слушал в стортинге, как добыча газа и нефти на Севере сказывается на природе».

Йенса передернуло.

«И думал только об одном — вот приеду сюда и снесу эти башни к чертовой матери».

«Понятно, — кивнул в ответ Фвонк, — иногда старое дерево должно умереть, чтобы молодое могло расти».

Йенс поднял на Фвонка глаза.

«Ты прав! — завопил он. — Как же ты прав! Чертовы башни, кончилось ваше время!»

Йенс торжественно подошел к постройке и решительно выбил несколько нижних дощечек. Сооружение успешно рухнуло на пол. Сперва одна башня и мост, потом вторая. На все про все ушла пара секунд. Глядя на Йенса, Фвонк видел, что тот переживает момент счастья, полного и фундаментального.

«Я слишком мало разрушал в своей жизни, — заявляет Йенс. — Все строил, строил. А теперь вот заболел».

75) «Ты знаком с культурой сербской брани?» — внезапно спросил Йенс как-то ночью, отвлекаясь от сложной круглой конструкции по мотивам Вавилонской башни, над которой он трудился. Они пропустили по паре стаканчиков вина и теперь работали каждый над своим и оба чувствовали приятность того, что рядом есть человек, с которым хорошо молчать на пару.

«Нет, вынужден признаться — я с ней совершенно не знаком», — говорит Фвонк.

«Нисколечко?»

«Нет. Я что-то плохо представляю себе сербскую культуру, вроде слышал о спортивном походе в том районе, но это и все».

«Про поход я ничего не знаю, но ругаются они, как черти, — говорит Йенс. — Это я могу сказать, потому что мальчиком жил в Белграде, как тебе известно».

«Нет, я этого не знал».

«Приятно слышать. Я все время боюсь, что люди знают обо мне больше, чем им в действительности известно, это вечная проблема таких, как я».

«Ясное дело», — говорит Фвонк.

«Короче, — продолжает Йенс, — Белград. У меня остались о нем теплые воспоминания, прекрасные, сильные люди, у меня была няня, к которой я очень привязался».

Йенс замолчал. Видно, вспомнил старушку-няню, загрустил, растрогался и Фвонк.

«Но матерятся они чудовищно, это еще мягко говоря. Пока недоступное рассудку злодейство не произошло, я почти совсем не ругался, и в первые недели после него тоже, все разворачивалось в колоссальном темпе, мы шли по ветру, а Фрукточница — против, но потом все начало как-то меняться, идеи медленно, но верно нашли иное русло, причем я никому ничего не мог сказать, все двигались в едином порыве, противостояние чудовищному злу сплотило нас. Теперь не проходит и дня, чтобы мне не захотелось выругаться, но когда я упомянул это парламентскому доктору, она слишком задумалась, это я четко заметил, поэтому не стал озадачивать ее сильнее и рассказывать, что я стал материться чуть ли не ежедневно, про себя, конечно, ха-ха, неплохо бы это звучало вслух, ага. Я пристрастился к этому несколько месяцев назад и далеко не сразу сообразил, что ругаюсь от усталости, это был симптом. Надо прислушиваться к сигналам собственного тела, а я годами этим пренебрегал, зачем — выглядел я и так отлично и пребывал, в общем-то, в гармонии, потому что и жил хорошо: частые долгие прогулки и зимой и летом, стабильный брак, дружная семья и все прочее, так что до самого недавнего времени я был бодр, деятелен и встроен в общую систему, как и положено всякому человеку, но премьер-министру особенно».