— Очень интересно, — посмотрев на разгоряченного и взволнованного Катушкина, промолвил Ермолов. — Что нового он рассказывает?

— Человек необычайной скромности! Заявляет мне, что в поэзии разбирается плохо, как-то стесняется… Одним словом, ведет себя так, как и полагается в этом случае. Правда, он дал согласие принять участие в нашем ближайшем литературном вечере…

— Ну что ж, — обрадовался Ермолов, — дело очень хорошее. Организацию вечера я поручу вам и товарищу Петряку. Договоритесь с Крымовым как следует, составьте план, и мы его быстренько обсудим.

— Только… — забеспокоился Катушкин, — договариваться с Крымовым буду я сам. Повторяю, человек он необычайно скромный, к нему нужен особый подход… Вот тут, в журнале, я закладочками отметил наиболее выдающиеся произведения.

— Хорошо. Я посмотрю.

— Так я побегу разыскивать Петряка…

— Подождите минуточку, — Ермолов встал из-за стола, подошел вплотную к Катушкину и взял его за руку. — Мне нужно поговорить с вами по одному вопросу. Валентин Дмитриевич, — начал он тихо, — все это хорошо. Я понимаю вас. Не каждому дано так любить поэзию, как любите вы. Не всякий из нас может слагать стихи. Вы знаете, что комсомольская организация помогает вам чем может… Но скажите мне откровенно, что нужно сделать, чтобы как следует помочь вам в работе?

Наступило молчание.

— В работе ведь тоже нужно горение, — продолжал Ермолов. — Нужна страсть! Вы согласны со мной?

Катушкин поднял глаза на говорившего.

— Конечно… — ответил он чуть слышно.

— Что-то неладное произошло у вас в жизни. Мы все это прекрасно понимаем. Вам не следовало учиться на инженера. У вас нет к технике глубокого, настоящего призвания. И теперь вам тяжело. Вас тянет заниматься литературой. Где же выход? Насколько мне известно, вам двадцать четыре года. Может быть, еще не поздно… вы понимаете меня?

Катушкин сжал руку Ермолова.

— Вы правы. Я много думал над этим…

— Как у вас обстоит дело с последними стихами? Собираются их печатать?

— Нет. Рукопись вернули…

— Может быть, теперь вам поможет Крымов?

— Поможет! Конечно, поможет! — уверенно проговорил Катушкин, поднимаясь со своего места. — Он должен мне помочь! Все-таки признанный поэт…

— Представьте себе, Зоя Владимировна, еще один поэт! Катушкин от него в восторге, — говорил Трубнин своей спутнице, идя по широкой песчаной аллее институтского парка.

— Это очень интересно, — ответила Семенова.

— Директор назначил его в мое конструкторское бюро. При разговоре с ним я с первых же слов выяснил, что это ягода того же поля, что и Катушкин. Боюсь, у него нет склонности к точному математическому мышлению, которым должен обладать настоящий инженер. Натура романтическая… — закончил со вздохом Петр Антонович.

— Что вы сказали директору?..

— Я спросил, не слишком ли много будет в моем подчинении поэтов. Один уже есть, а мне второго прислали.

— И вы… — Зоя Владимировна остановилась и с упреком взглянула на Трубнина. — Вы сочли возможным это сказать?

— То есть… позвольте… — смущенно забормотал тот, снимая роговые очки, что он делал обычно, когда начинал волноваться.

— Вы же прекрасно знаете, что директор не любит Катушкина именно за то, что, увлекаясь поэзией, он недостаточно внимательно относится к своей работе. Зачем же вы, не зная человека, рекомендуете его как второго Катушкина?

— Гм-м… Да-да, — протянул Трубнин, растерянно оглядываясь по сторонам. Вы правы. Я действительно поступил нехорошо…

— Сядем, — предложила Зоя Владимировна, указывая на скамейку.

— Видите ли, вообще, конечно… — начал было Трубнин, но сразу осекся. Надев снова очки, он машинально вынул из бокового кармана свою неразлучную логарифмическую линейку и принялся ее внимательно разглядывать.

— Петр Антонович! Объясните мне, пожалуйста, почему вы так не любите искусство и, в частности, поэзию? — спросила Семенова, опускаясь на скамейку.

— Да как вам сказать… Не люблю, да и только! Признаться, мне ни разу не приходило в голову анализировать это. Хотя, позвольте… позвольте… Был в моей жизни такой случай… Как-то в дни юношества судьба свела меня с одним человеком. Мы оба ухаживали за одной девушкой. Мой соперник считался представителем мира искусства: он писал стихи, хорошо играл на рояле, сочинял музыку. А девушка, представьте себе, была студенткой — будущим инженером. Мой соперник презирал технику и, смеясь, говорил: что за охота возиться с машинами? Как вы можете их любить! Не понимаю… Ну, я, конечно, спорил с ним…

— И кого же из вас предпочла девушка?

Трубнин молча поджал губы.

— Понятно, — проговорила Семенова.

Уже заходило солнце. Силуэты деревьев, сквозь густую листву которых пробивались яркие блики, четко вырисовывались на фоне багряного неба.

— И природу вы не любите? — тихо спросила Зоя Владимировна.

— И природу не люблю, — отрезал Трубнин.

— Почему? Быть может, тоже помешала девушка?..

Инженер нахмурился. Было видно, последнее замечание задело его за живое.

— Искусство неотделимо от жизни, — начала Семенова, не глядя на своего собеседника. — Странный вы человек… Сколько красивого вокруг нас! Вы только посмотрите, как самоотверженно трудятся люди, как борются за переустройство мира! Наконец возьмите технику, которую вы так любите. Разве все это не замечательный материал для величественных поэм, увлекательных романов, красочных картин?

— Техника не нуждается в поэзии.

— Нет, нуждается! Я уверена, что люди, не любящие искусство и природу… Простите, Петр Антонович, — прервала Семенова сама себя, — мне трудно пояснить свою мысль… Мне только хотелось вас спросить, почему вы, человек, горячо любящий технику, замечательный специалист, наизусть знающий все формулы, какие только существуют, разбирающийся во всех машинах и конструкциях, почему вы… не изобрели ничего сами? Понимаете? Не создали какой-либо оригинальной системы… Вы думали об этом?

Трубнин сразу поник. Его лицо приняло свойственное ему сухое выражение.

— Думал… — наконец ответил он.

— И к какому заключению пришли?

— Видите ли… как вам объяснить? Изобрести что-либо — это значит всего-навсего дать первоначальную идею. Но кому нужна идея, не воплощенная в жизнь? Изобрести что-либо — это значит затратить, как признался один очень крупный изобретатель, одну десятую часть одного процента тех усилий, которые требуются, чтобы изобретение было реализовано… Вы понимаете меня! Одна десятая часть одного процента! Целая армия трудолюбивых инженеров работает над осуществлением проекта! При этом первоначальная идея обычно настолько видоизменяется, что уже не может считаться принадлежащей одному человеку… Когда я слышу, что такая-то машина изобретена таким-то инженером, мне это не нравится! А почему не упоминаются люди, трудившиеся, может быть, всю свою жизнь для того, чтобы изобретение получило практическое применение, чтобы машина приобрела форму, известную нам теперь?

— Вот оно что… — задумчиво протянула Семенова. — Вы таким образом хотите оправдать себя?

— А я и не оправдываюсь… — холодно продолжал Трубнин. — Я делаю свое дело. Я совершенствую машины, довожу до величайшей точности их работу. Я собираю и воплощаю в математические формулы свои наблюдения, провожу научно-исследовательскую работу. На основании моей работы можно строить прочные и нужные машины.

В это время в глубине аллеи показалась черная собака. Она остановилась и, виляя хвостом, стала наблюдать за сидящими на скамейке людьми. Вскоре из-за поворота появились инженер Крымов и механик Уточкин.

— Вот и сам поэт идет, — произнес Трубнин. — Сейчас я познакомлю вас с ним, — добавил он, приподнимаясь со своего места.

По мере того как темнело, Гремякин все энергичнее ходил по своему кабинету. Изредка он останавливался у открытого окна, чтобы вдохнуть полной грудью вечернюю свежесть, а затем снова принимался шагать из угла в угол.