Г Л А В А В О С Ь М А Я

1

Лететь надо было пять часов: три часа до Москвы и еще два до Ленинграда.

До Москвы пролетели очень хорошо, не трясло, не укачивало, из неприятностей было только то, что

сильно гудело в ушах. Бывалые воздушные пассажиры подобное благополучие полета объясняли тем, что шли

на большой высоте — больше трех километров, потому, дескать, и не качало и не было воздушных ям.

В самом деле, самолет поднялся очень высоко, земли было не видно, под крыльями громоздились глыбы

ярко освещенных солнцем, белых-белых облаков. Они были такими густыми и плотными, что, казалось, упади в

них — завязнешь, будто в вате. Самолет их боялся, шел от них выше; когда они вставали на пути огромными

башнями, огибал стороной.

Не было ни холодно, ни жарко, было нормально; в мягких креслах сиделось удобно, можно было

смотреть в окна, можно было читать, но Оля не читала, она то и дело хватала Варю за руку, восклицая:

“Смотри, смотри, как замечательно!” А там, куда она указывала, были все облака, облака и облака.

Варя как-то по-матерински снисходительно улыбалась различным и неизменно восторженным Олиным

замечаниям и высказываниям. Оля думала о себе и о ней: мы удивительно разные. На много ли Варя старше

меня? На каких-нибудь четыре года, но она уже совсем-совсем взрослая женщина, а я все еще полудевочка.

Почему это так бывает в жизни? Может быть, потому, что Варина жизнь была труднее обеспеченной Олиной

жизни, может быть, по наследству различные качества передаются от родителей детям: Елена Сергеевна тоже

была, как и Оля, маленькая, и не старела. О ней, об Оле, отец говорил раньше: “фигалица”, потому что однажды

Оля, когда ей было лет семь, перепутала слово “пигалица”, соединив в одно “пигалицу” и “фигу”. Папе это

очень понравилось. Рядом с Варей Оля все еще чувствовала себя этакой фигалицей. Варя несла в себе какие-то

большие тайны, она что-то знала такое, чего не знала Оля, она видела мир с иной стороны, чем видела его Оля.

Оля была благодарна Варе за то, что Варя сразу же согласилась взять ее с собой в Новгород. Лишь Оля

сказала об этом, Варя ответила, что она рада ехать вдвоем. Произошло это тогда, когда подсчитывали наличные

деньги. В доме их оказалось около двух с половиной тысяч; это были деньги Павла Петровича, деньги Вари и

немножко Олиных. Вариных, правда, тоже было не очень много, потому что получка в институте ожидалась

только через шесть дней. Варя сказала, что ничьих денег она не возьмет, но Павел Петрович прикрикнул на нее,

и она согласилась, заявив, что отдаст, как только вернется, что, кроме ожидаемой получки, у нее есть еще

тысячи полторы на сберегательной книжке; жаль, что сберегательная касса в семь часов утра будет закрыта.

Две с половиной тысячи составляли немалое богатство, если учесть, что билет на самолет стоит триста

двадцать пять рублей, а туда и обратно, значит, шестьсот пятьдесят. “А на два билета туда и обратно, — сказала

Оля, — всего тысяча триста. Папочка, я тоже хочу с Варей. Я никогда не летала на самолете, я никогда не была в

древнем Новгороде. А ведь я историк. У меня же и диссертация должна быть о древней Руси. Ну как можно без

Новгорода? Папочка!..” В первую минуту ее просьба была категорически отвергнута Павлом Петровичем,

только вот Варя сказала: “Очень хорошо Я рада”. Но когда стоны и вопли были усилены, Павел Петрович

сдался. “Это на сколько же дней?” — спросил он. “Не знаю”, — ответила Варя. “Но я же могу и раньше Вари

возвратиться, — настаивала Оля. — Я могу хоть в тот же день выехать обратно”. Словом, Павел Петрович в

конце концов согласился.

Одно очень беспокоило Олю: завтра к вечеру должен был прийти Виктор Журавлев. Что будет, если он

придет и никого не застанет дома? Вдруг он рассердится, и они больше никогда не увидятся? Лучше уж не

увидеть Новгорода, чем не видеть Виктора. Новгород никуда не денется, он больше тысячи лет стоит на берегах

древней реки Волхов. Постоит еще. А вот Виктор, Виктор…

Но фигалицу с ее беспокойным характером тянуло на самолет, в путь-дорогу, чтобы под крыльями

мелькали Москва и Ленинград, десятки иных больших и малых городов, села, деревни, леса и поля, чтобы

предстала перед нею та новгородская старина, о которой когда говорят, то непременно называют словом

“седая”. Она решила послать Журавлеву телеграмму и письмо. Телеграмму — для того чтобы не пришел к ним

домой прямо с работы, а письмо — чтобы все объяснить. Она тут же собралась и выскользнула из дому. Был

второй час ночи, в ближайшее почтовое отделение, где телеграф работал круглые сутки, пришлось звонить в

звонок, как в ночную аптеку. Оля написала там на бланке: “Неожиданно выехала города. Днях вернусь. Ждите

письма. Приветом Колосова”. Когда надписывала адрес, вспомнила дом рядом с домом Серафимы Антоновны,

бульвар, на котором провела однажды несколько часов в ожидании, старенькую женщину в пестрой фланелевой

кофте, подумала: вот не ошиблась, так и есть, это его мать. Хорошая старушка.

Письмо было не многим длиннее телеграммы. Оля сообщила только то, что едет в Новгород с подругой, у

которой в тяжелом положении отец, и что скоро вернется.

Дома ее уже хватились. Павел Петрович бранился, говорил, что это безобразие, осталось несколько часов

до самолета, не бродяжить надо по дворам, а собираться и хотя бы немного поспать.

Поспать удалось совсем немного, не больше трех часов. Павел Петрович с трудом растолкал Олю в

половине шестого; открыв глаза, она тут же их вновь закрыла. Так повторялось несколько раз. И только когда

Павел Петрович сердито сказал: “Ну как хочешь, Варя одна поедет”, она проснулась. К ее удивлению, Варя уже

была умыта, одета и готова к отъезду. Есть в такую рань никому не хотелось. Поехали на аэродром без завтрака.

И вот всю дорогу до Москвы в самолете Оля очень хотела есть.

В Москве они опустились на Внуковский аэродром, здесь предстояла пересадка на самолет до

Ленинграда. Оля оказала, что было бы хорошо съездить и посмотреть Москву. Но выяснилось, что до

ленинградского самолета ждать около трех часов, а езды до Москвы на автобусе почти час. Еще чего доброго

во-время не возвратишься да и опоздаешь. Поэтому они, зарегистрировав свои билеты на пересадку,

немедленно отправились в ресторан. Оля ела долго, со вкусом, заявив, что денег у них достаточно и поесть

можно в полное удовольствие.

Полет от Москвы до Ленинграда проходил с меньшим комфортом, чем до Москвы. Прежде всего Варя и

Оля попали уже не в такой самолет, где мягкие глубокие кресла, из-за высоких спинок которых не видно ни

того, кто впереди тебя, ни того, кто сзади, где сидишь этаким индивидуалистом и почитываешь, где есть

различные устройства для того, чтобы на тебя вдруг подул свежий ветер или для того, чтобы в самолете сделать

тепло.

Здесь было иначе. Здесь были откидные стулья, подобные тем, какие бывают в кино, только не

деревянные, а железные, все сидели на них вдоль стенок самолета друг против друга, как в трамвае. Посредине

был пол, обитый алюминиевыми листами, исцарапанными, обшарпанными различными тяжелыми предметами,

потому что в таком самолете главным образом возили грузы, а не пассажиров. Сидеть было жестко и неудобно.

После того как пассажиров впустили в самолет, до отлета прошло не менее пятнадцати минут; за это

время июльское солнце накалило обшивку, и температура в самолете поднялась до тридцати пяти градусов. Все

сбрасывали плащи, пиджаки, жакеты, развязывали галстуки, расстегивали воротники.

Перед самым отлетом вошло еще трое пассажиров: старенький православный батюшка в соломенной

шляпе с черной лентой, в черной рясе я в русских сапогах, попадья, тоже старенькая и тоже в черном, и человек