словам Павла Петровича и Макарова, происходило в районе и в институте, Оля и Варя находили и видели

общие черты и для аспирантуры и для лаборатории. Это им не только было просто интересно, но еще и

сближало их с директором научно-исследовательского института и секретарем райкома партии. И то ли от

сознания своего, хотя еще и не очень большого, но уже вполне определенного, значения в жизни общества, то

ли еще от чего — обе пришли в легкое, веселое расположение духа, стали перешептываться, смеяться, и вот, как

часто в молодости случается, из серьезных руководительниц, только что стоявших рядом с директором

института и секретарем райкома, с неслыханной быстротой превратились в смешливых девчонок.

— Ну, пора ехать, — сказал Павел Петрович. — Мои дамы спать хотят.

— Нисколько, папочка, — запротестовала Оля.

Но Павел Петрович встал, попрощался с Федором Ивановичем и пошел в переднюю, к вешалке. В

передней еще долго прощались, говорили: “Не бойся гостя сидящего, а бойся гостя стоящего”, смеялись,

шутили.

Потом добрых полчаса все трое шли пешком вдоль Лады до первой стоянки такси. Оля взяла под руку

Павла Петровича, а Павел Петрович Варю. К ночи весенний город не остыл; ночь наступала теплая. Варя даже

распахнула жакет. Смешливое ее настроение исчезло, она притихла, ей вновь слышались слова: “Я тебя там

один подожду и на самом пороге беседки с милых уст кружева отведу”. Она повторяла про себя эту

взволновавшую ее песню и в такси и на лестнице и с нею вошла в дом. Непонятно почему, но от песни этой

было грустно и тревожно.

Едва вошли в дом, разделись, зажгли свет в комнатах, в передней зазвонил звонок.

— Странно, — сказал Павел Петрович. — Без двадцати двенадцать!

Отворить дверь пошла Варя. Перед нею стояла незнакомая женщина, уже не очень молодая, но красивая,

статная, и — что самое поразительное — на плечах у нее была темно-серая накидка, а на голове те самые

кружева, о которых только что мысленно пела Варя. Женщина была из песни.

— Павел Петрович дома? — спросила она, окинув быстрым взглядом стройную фигуру Вари, которая

еще не сменила светлого, впервые в этот день надетого весеннего костюма.

— Дома, — ответила пораженная Варя. — Пожалуйста, проходите.

— Это вы! — воскликнул Павел Петрович, появляясь в передней.

— Да, я, — ответила красивая женщина, снимая с головы черные кружева. — Была здесь у

приятельницы, поблизости. Решила навестить. Не поздно?

— Что вы, что вы! Мы ложимся не раньше двух.

— Где же это вы пропадаете целые дни? — говорила поздняя гостья, входя в столовую. — Я вам звонила

утром, ваши юные хранительницы, — она вновь внимательно взглянула на Варю, — ответили: нет дома.

Звонила несколько раз днем, вообще никто не ответил.

— Серафима! — зло шепнула Оля на ухо Варе и, хлопнув дверью, ушла в свою комнату.

Варя постояла с минуту в дверях столовой под изучающим взглядом Серафимы Антоновны, неожиданно

для себя покраснела и тоже ушла.

Павел Петрович и Серафима Антоновна остались одни.

Г Л А В А П Я Т А Я

1

Заседание бюро райкома комсомола должно было начаться в двенадцать. Оля пришла на сорок минут

раньше. Она думала, что успеет посоветоваться, как быть с Георгием Липатовым, который уже совершенно

открыто заявлял о своем нежелании жить с Люсей.

Но Коли Осипова на месте не было: его вызвал секретарь райкома партии. Оля в одиночестве походила

по райкомовскому коридору и вернулась на улицу. Она села на скамейку в сквере посреди площади, перед нею

была большая круглая клумба, в которую старые и молодые садовницы высаживали из крошечных горшочков

анютины глазки. Через площадь, мимо сквера, по брусчатой мостовой проносились с дребезгом троллейбусы, с

тяжелым топотом шли грузовики, в кузовах и на тележках, прицепленных за ними, возвышались части

огромных машин, возле самых тротуаров жались велосипедисты, по тротуарам текла толпа пешеходов. Майское

небо сверкало, слепило. За Олиной спиной цвел куст черемухи, с него на скамейку летели белые хлопья. Оля

ловила их на ладонь и машинально прислушивалась к тому, о чем говорили садовницы. Они говорили о какой-

то Нюрке Бойченко, которая “не соблюла себя”, а вот вышла теперь замуж и получился у них через это полный

разлад с мужем. Он так прямо и объявил ей наутро после свадьбы: ступай, милая, обратно к тому, от кого

пришла, не только любить тебя — глядеть в глаза твои бесстыжие и то не желаю.

Женщины разделились на два лагеря — одни ругали Нюрку и стояли на стороне ее мужа, другие

клеймили позором Нюркиного мужа и отстаивали Нюрку, подкрепляя позицию единственным доводом: “А сам-

то он до двадцати восьми лет монахом жил, что ли?”

Некоторые из садовниц называли все своими именами и говорили до того откровенно и прямо, что Оля

сидела красная от стыда; она вскочила бы и пустилась бежать, но ей казалось, что ее бегство тут же заметят и

она будет осмеяна и осуждена, пожалуй, не менее жестоко, чем та любвеобильная Нюрка, которая “себя не

соблюла”.

На Олино счастье в сквер пришел еще кто-то и сел на соседнюю скамью. Садовницы переменили

разговор, они заговорили о получке, которая ожидается завтра, и о своих планах наиболее рационального

расходования заработанных денег. Одна сказала, что у нее уже есть отложенные раньше, теперь она только

добавит и купит платье такого креп-марокена, что все закачаются. Другая сказала, что ей не до платьев, у нее

мальчишка болен, надо покупать фрукты, а время нескладное — начало лета, — где их возьмешь. Третья

объявила, что купит сыру, шпротов и спотыкачу — и ну вас всех к лешему с марокенами и мальчишками! —

загуляет по высшей категории. Ей было лет тридцать пять, лицо у нее было в оспинах и в глазах стояло злое

воинственное выражение.

— Верно я говорю? — крикнула она тому, кто сидел на скамейке, соседней с Олиной.

— А что ж, верно, — отозвался он. — Погулять никогда не вредно.

Садовницы засмеялись, а Оля поморщилась, ответ показался ей развязным, неумным и пошлым. Только

тут она разглядела своего соседа, которому было, наверно, столько же лет, сколько и ей; был он сероглазый,

густобровый и хотя произносил пошлости, улыбка у него была хорошая, радостная; правда, если вглядеться

повнимательнее — немножко насмешливая. “Наверно, считает себя красавцем, — подумала Оля, — и слишком

большое значение придает своей персоне”. Еще она подумала о том, что при всех богатствах русского языка в

нем нет хорошего слова, с которым бы можно было обратиться к этому сероглазому товарищу. Сказать:

“молодой человек” — в этом есть нечто обывательское, глупое. Сказать: “юноша” — ну прямо-таки из

сладенькой повести о жизни ремесленного училища, в которой всех мальчишек высокопарно называют

юношами. Что же остается? Грубое “парень”? Нет, для молодых мужчин не нашли, не придумали такого

поэтичного, красивого, нежного слова, которое хоть в слабой мере равнялось бы слову, найденному для

молодых женщин.

Ветер тряхнул черемуховый куст, Олю всю осыпало белыми лепестками, ей стало весело от этого и еще

от того, что для нее существует такое красивое слово. Вот тот юноша — парень — молодой человек, вздумает

если обратиться с чем-либо к ней, он что скажет? Он скажет, конечно: “девушка”. Оле очень захотелось, чтобы

сосед обратился к ней, спросил бы ее о чем-нибудь.

И он обратился, он спросил. Он встал со своей скамьи, подошел к Олиной, и Оля вдруг услышала:

— Юная леди! Извините, пожалуйста, сколько сейчас время?

Оля даже вздрогнула от удивления, которое тотчас сменилось возмущением.

— Надеюсь, это относится не ко мне? — ответила она гордо.

— Именно, к вам.

— Если ко мне, то, во-первых, я не леди, а во-вторых, говорят не “сколько время”, а “который час”.