медики на меня: давай-давай, бабка, подгоняют, как на лошадиных бегах.

— Ну и что же? Может быть! У врачей работы по горло, особенно осенью да весной, когда вы, наши

руководящие городские деятели, грипп в городе разводите.

— То есть как это мы разводим грипп?

— Очень просто. В помещениях холодище, сырость, а отопительный сезон, согласно решению горсовета,

или ещё не объявлен, или уже окончен. Люди зябнут во всяких конторах, в канцеляриях, учреждениях,

управлениях. Хоть бы вы подумали: что дороже — уголь или те силы и средства, которые идут на ликвидацию

грипповых вспышек?

— Вот бы вы, врачи, и написали в горсовет.

— Писали. Там у вас председатель сидит, здоровяк такой, краснорожий, сам не болеет и больных не

разумеет.

— Все равно, что бы ты ни говорила, бабушку гонять на рысях из кабинета в кабинет не дело, — перебил

Федор Иванович Алевтину Иосифовну. — Ихний медицинский основоположник, древнегреческий доктор

Гиппократ, что, Павел, говорил, ты знаешь? Он им говорил: у врача три средства исцелять людские болезни —

слово, травы и нож. Вдумайся, на первом месте — слово, то есть умение убеждать, внушать, проникать в душу

человека. А они что? Они, брат, на первое место нож передвинули: режь, вскрывай, удаляй, колупай. Я, ты

знаешь, человек не так чтобы слабый, а вот как-то раз, лет пять назад, пришел со своими гландами к горловику,

ангины замучили. “Как быть, что делать?” — “Одно, говорит, есть средство: удалить ваши гланды”. Я кручу,

верчу: “А как это — очень неприятно или не очень, больно или терпимо”. А он, товарищ-то этот, рубит, что

говорится, правду-матку сплеча. “А как же, говорит, больно, неприятно. У нас, говорит, теперь принцип: не

скрывать от больного всех тех неприятностей, которые ожидают его во время операции”. Он, понимаешь ли, не

скрыл эти неприятности, я, понимаешь ли, перед лицом таковых решил: а ну вас к лешему с вашими

принципами и вот продолжаю болеть ангинами.

— Ах, мужчины, мужчины! — сказала со вздохом Алевтина Иосифовна. — Чувствую, идете вы к тому,

что не далек день, когда не женщин, а вас будут называть слабой половиной человечества. Трусость, которая

пробирает вас даже перед самыми пустяковыми операциями, не поддается описанию.

Варя и Оля молчали. Обе они ничем серьезным еще никогда не болели, и разговор о болезнях мало-

помалу становился для них скучным. Федор Иванович это заметил. Он сказал:

— Сейчас я, девушки, организую что-нибудь такое, созвучное вашему лирико-романтическому возрасту.

Музыку любите?

— Очень, — сказала Варя.

— А песни?

— Смотря какие, — ответила Оля.

— Хорошие, конечно. — Федор Иванович засмеялся и пересел к пианино.

— Давай-ка, брат, про калитку, — сказал Павел Петрович, тоже пересаживаясь из-за стола в низкое

удобное кресло.

— Старинный романс, — на ухо Варе шепнула Алевтина Иосифовна.

Федор Иванович запел. Голос у него был грубый, хриплый, и странно в таком исполнении звучали

давнишние слова:

Лишь только вечер затеплится синий,

Лишь только звезды блеснут в небесах,

И черемух серебряный иней

Жемчугами покроет роса.

Отвори потихоньку калитку

И войди в тихий садик как тень,

Не забудь потемнее накидку.

Кружева на головку надень.

Вначале мысли Вари и Оли были несколько схожи. Девушки думали о том, что слова “небеса”,

“серебряный иней”, “тихий садик”, “кружева” когда-то и для кого-то были новыми, кого-то в ту пору волновали,

но кому нужно подобное сентиментальное старье теперь и почему и Павел Петрович и Алевтина Иосифовна

слушают этот романс с таким явным удовольствием и такое теплое, мечтательное на их лицах, и почему сам

Федор Иванович поет с таким чувством?

У Оли дальше прилива легкой лирики, когда хочется беспредметно грустить, дело не пошло. Но Варю

старинная песня мало-помалу захватила и от строфы к строфе захватывала все больше. Перед нею возникала

звездная весенняя ночь, тихая, пахнувшая цветами, вставал таинственный сад с узенькой калиточкой в глухом

дощатом заборе. В эту калиточку надо проскользнуть так неслышно, чтобы никто тебя не заметил, потому что,

если заметят, могут исчезнуть навсегда и тихие ночи, и садик, и какое-то большое счастье, какого не бывает.

Федор Иванович пел:

Там, где гуще сплетаются ветки,

Я тебя там один подожду

И на самом пороге беседки

С милых уст кружева отведу.

Варе хотелось, чтобы песня никогда не кончалась. Но песня кончилась. Федор Иванович вернулся к

столу, вернулся и Павел Петрович, они заговорили о своих делах: Федор Иванович — о райкомовских, Павел

Петрович — об институтских. Алевтина Иосифовна, убрав со стола, сказала, что ей пора собираться на

дежурство, и ушла из столовой. Оля и Варя вынуждены были слушать сугубо деловой разговор. Но, как ни

странно, разговор оказался интересным, потому что Павел Петрович рассказывал тут такое, чего никогда не

рассказывал дома. Он рассказывал о том, как в первые дни ему было трудно на новом месте, какие он совершал

ошибки, как пил спирт с физиком и математиком Ведерниковым.

— Жаль, что ваш институт в другом районе, — сказал Федор Иванович. — Ничем не могу тебе помочь,

дружище. Одно скажу, поскольку я имею больший опыт работы с людьми. Скажу я тебе, Павел: всегда помни,

что в институт тебя послала партия и она рассчитывает на то, что ты не наломаешь там дров, она рассчитывает

на твое чутье, на твои знания. Мне, говоря откровенно, не очень нравится, что ты грубо ответил одному,

прикрикнул на другого и так далее. Пойми, — Федор Иванович поднял указательный палец, — пойми, что,

будучи руководителем, нельзя отдаваться на волю своим чувствам, симпатиям и антипатиям. Я тебе это так

уверенно говорю потому, что сам еще частенько срываюсь, и это меня все время беспокоит.

— Значит, что — притворяться прикажешь?

— Не притворяться, а сдерживаться и не терять рассудок. Всегда помнить о том большом, для чего ты

пришел в институт, чтобы не погрязнуть в мелочах, не дать мелочам оседлать тебя.

— Не выйдет из меня этакий папаша, — сказал Павел Петрович.

— А ты папашу из себя и не строй. Тип папаши-руководителя, так называемого бати — устарелый тип.

Будь прямым и ясным, но прямоту свою и ясность до глупости не доводи. А ведь бывает и так, не правда ли?

Алевтина Иосифовна давно попрощалась и ушла, в окнах уже было темно, а они все спорили, все

приводили примеры и доказательства, старались убедить друг друга, и когда это ни тому, ни другому не

удавалось, поднимали кружки с пивом, говорили: “За твое здоровье”, “За твое здоровье” — и чокались.

Варя и Оля тоже попивали из стаканов домашний квас, который оказался очень вкусным. Слушая

разговор Макарова и Павла Петровича, обе они думали о своем. Все эти чужие примеры, доказательства и

размышления они переносили на свое, потому что обе они, несмотря на молодость, уже познали бремя

ответственности, уже столкнулись с жизнью, которая довольно сурово твердила им изо дня в день, что если ты

поставлен чем-то или кем-то руководить, учись это делать, задумывайся над тем, как это делать, не надейся на

время, которое, дескать, само все сделает. Конечно, комсомольская организация аспирантов — это не партийная

организация большого городского района, а заводская лаборатория — не научно-исследовательский институт,

но разве не с таких же низших ступеней начинали свой путь по общественным лестницам Павел Петрович и

Федор Иванович и разве уж ничего не осталось общего в восприятиях жизни у них, старших, и у Оли с Варей,

разве разница в годах и в числе пройденных ступеней жизни уж так сильно отдалила старших от младших, что

опыт одних пусть остается их достоянием, а другие пусть накапливают себе его заново? Нет, во многом, что, по