Он не хотел об этом говорить, буркнул только, что ушел по собственному желанию из-за принципиального несогласия с расписанием на будущий год. Едва только он это сказал, как я сразу ему не поверил. Не потому, что этого не могло быть – наоборот, на Оливера это вполне похоже, – но я уже перестал верить почти всему, что бы он ни говорил. Ужасно, правда? Ведь он мой самый старинный друг. Да еще я его жалел. Год или два назад я бы ему поверил, и правда вышла бы наружу только через несколько месяцев. Но тут я инстинктивно подумал: э, нет, Олли, ты не сам ушел, тебя выперли. Наверно, причина в том, что я теперь стал счастливее, женат, твердо знаю, на каком я свете, и мне все стало гораздо яснее, чем раньше.

Поэтому, когда мы с Олли в следующий раз остались с глазу на глаз, я ему спокойно говорю:

– Слушай, почему бы тебе не сказать мне все как есть? Ты ведь ушел не по собственному желанию?

Он тихо понурил голову, совсем не похоже на прежнего Оливера, и признался, что это правда, его выгнали с работы. Я спросил, за что, а он сокрушенно вздохнул, горько ухмыльнулся, посмотрел мне прямо в глаза и ответил:

– За сексуальные домогательства.

Выяснилось, что он давал у себя дома частные дополнительные уроки одной ученице из Испании, что ли, или из Португалии, и ему казалось, что она к нему неравнодушна; как-то раз, выпив пару банок «Особого», он полез целоваться, думая, что она просто застенчивая, ну и, одним словом, это старая, как мир, пренеприятная история. Оказалось, что девица – не просто набожная католичка, которая думает только о том, чтобы получше выучить английский, но вдобавок еще дочь индустриального магната, имеющего связи в посольстве… Дочка пожаловалась папаше, последовал телефонный звонок, и Оливера вышвырнули в канаву со всеми пожитками в двух дешевых чемоданах и даже без выходного пособия. Он рассказывал все тише и тише, и я верил каждому слову. Он опять свесил голову, а под конец я понял, что он плачет. Договорив, он поднял на меня глаза, весь в слезах, и сказал: «Одолжи мне соверен, Стю».

Совсем как тогда в школе. Бедный старина Оливер. На этот раз я просто выписал ему порядочный чек и сказал, чтобы не беспокоился отдавать.

– Но я отдам. Я не могу иначе.

– Хорошо, поговорим об этом в другой раз.

Он отер с лица слезы, снова взял в руки чек, и под его мокрым большим пальцем размазалась моя подпись. Господи, мне было так его жалко.

Понимаете, теперь моя обязанность – заботиться о нем. Это как бы в уплату за то, что он защищал меня в школе. Тогда, давным-давно, мы только несколько месяцев как подружились (и он еще назанимал у меня денег), я признался ему, что ко мне пристает один хулиган по фамилии Дадли. Джеф Дадли. Недавно в журнале старых выпускников «Эдвардиан» я прочитал, что он получил назначение торговым атташе в одной из центрально-американских стран. Теперь это, кажется, значит, что он там шпионит. Вполне возможно. В школе он был первый враль, вор, вымогатель, шантажист и главарь банды. Школа была сравнительно цивилизованная, поэтому в банду Дадли входили только двое: он сам и «Пятка» Скофилд.

Мое положение было бы надежнее, если бы я лучше играл в футбол или был умнее. И старшего брата-заступника у меня тоже не было, была только младшая сестра. Да еще я носил очки и явно не владел приемами джиу-джитсу. Словом, Дадли остановил выбор на мне. Обычная вещь: деньги, побегушки, бессмысленные унижения. Сначала я не говорил Оливеру, боялся, что он станет меня презирать. Но он не стал; наоборот, он разделался с ними обоими, не прошло и двух недель. Для начала он велел им от меня отстать, но они только посмеялись и спросили, а если не отстанут, что будет тогда? Он кратко ответил: «Ряд необъяснимых несчастий». Школьники вообще-то так не говорят. Эти двое только презрительнее рассмеялись и ждали, что Оливер вызовет их на бой по всем правилам. Но Оливер никогда не играл по правилам. И действительно, с ними стали случаться необъяснимые несчастья, никак вроде бы с Оливером не связанные. В столе у Дадли воспитатель обнаружил пять пачек сигарет (и за одну-то пачку тогда полагалась лупцовка). В школьной топке для сжигания мусора оказалась полусгоревшая спортивная форма Скофилда. Однажды среди бела дня у обоих моих мучителей исчезли седла с велосипедов, так что им пришлось ехать домой обедать «в положении крайне неудобном и чреватом опасностью», как выразился Оливер. Вскоре Дадли подстерег Оливера после школы – возможно, с целью назначить в полдень позади велосипедного сарая поединок с кастетами, но Оливер, не откладывая, заехал ему ребром ладони по горлу. «Еще одно необъяснимое несчастье», – произнес он над Дадли, который, давясь, корчился на земле. И тогда они от меня все-таки отстали. Я выразил Оливеру благодарность и даже предложил в знак признательности реструктуризацию долга, но он только отмахнулся. Вот такой он, Оливер.

А что сталось потом с «Пяткой» Скофилдом? И откуда у него было такое прозвище? Я только помню, что оно никак не связано с его реальными пятками.

ДЖИЛИАН: Невозможно ведь точно назвать день и час, когда именно человек влюбился, правда? В самом деле, пет определенного мгновения, когда вдруг умолкает музыка и вы впервые смотрите в глаза друг другу или что там при этом происходит. Не знаю, может быть, у кого как, но у меня нет. Одна подруга рассказывала мне, что влюбилась в парня, когда проснулась утром и оказалось, что он не храпит. Не бог весть что, верно? Но похоже на правду.

Наверно, задним числом, оглядываясь назад, выбираешь какое-то одно мгновение из многих и потом уже его придерживаешься. Maman всегда говорила, что влюбилась в моего отца, глядя, как он изящно и аккуратно уминал пальцами табак в трубке. Я ей и верила, и не верила, но она повторяла это с убеждением. А ответ должен быть у каждого-я влюбилась тогда-то потому-то. Общественная потребность. Не скажешь ведь: «Ох, не помню», или: «Само собой как-то постепенно получилось». Невозможно так сказать, вы согласны?

Мы со Стюартом встречались какое-то время. Он мне нравился– не такой, как другие, не навязчивый, разве только навязчиво старался сделать приятное, но и это было довольно трогательно, хотелось сказать ему: не суетись ты так, не спеши, все хорошо, не волнуйся. Не в физическом смысле не спеши, физически было скорее наоборот, ему надо было сначала нацеловаться.

Я сейчас вам кое-что расскажу. Однажды он предложил, что приготовит для меня ужин. Я говорю, очень хорошо, давай. Пришла к нему около половины девятого– в квартире приятно пахнет жарящимся мясом, на столе свечи горят, хотя еще не стемнело, и стоит ваза с этими индийскими кусочками, закуской, на кофейном столике цветы. Стюарт в брюках от рабочего костюма, но рубашка свежая, и фартук поверх всего. А лицо словно поделенное надвое: нижняя часть улыбается и выражает радость от встречи, а верхняя озабочена ужином.

– Я редко готовлю, – сказал он. – Но мне хотелось приготовить еду для тебя.

На ужин была баранья лопатка с мороженным горошком и картофель вокруг жаркого. Я сказала, что люблю картошку.

– Картофелины сначала слегка отваривают, – без тени улыбки объявил он, – потом наносят вилкой такие бороздки, и образуется хрустящая корочка.

Наверно, он видел, что так делала его мать. К ужину была бутылка хорошего вина, и он, наливая, всякий раз старался закрывать пальцем наклейку с ценой, которую забыл содрать. Видно было, что он очень этим смущен. Hei хотел, чтобы я видела цену. Понимаете, что я хочу сказать?

Он старался.

Он не позволил, чтобы я помогла убрать со стола. Вышел на кухню и вынес яблочный пирог. Вечер был весенний, теплый, а еда зимняя. Но не важно. Я съела кусок пирога, а потом он поставил кипятить воду для кофе и вышел в уборную. Я собрала тарелки из-под десерта и отнесла в кухню. Смотрю, на кухонном столе бумажка прислонена к судкам для специй. И знаете, что это было? расписание:

6.00 почистить картошку

6.10 раскатать тесто

6.20 включить духовку