- А и впрямь, - недооценивал я вас. Разуму вашему в мере вполне достаточной присуща этакая особая говнистость. Как там у пророка? "За слова свои ты должен быть строго наказан. Потому что выгребная яма твоего рта извергла недозволенное." Вы только не радуйтесь, адмирал. Я непременно что- нибудь придумаю.

- Ба! - Весело взвыл адмирал. - Это говорит мне человек, минуту тому назад лепивший мне что-то насчет бесплодных мечтаний! Вот проекты эти, - лучше сразу забудьте. Никто, ни в коем случае, ни под каким видом, не позволит "Интегратору" остаться в чьих- нибудь отдельных руках. Так что рубите лес, настраивайте крематорий и думайте, куда ссыплете пепел… А насчет десанта, - можете радоваться и считать, что накликали. Не далее, чем через два дня, меняючи "Святоволда Костинича", в район развертывания отправляется "Великий Князь Тимофей", на котором имеет отбыть и ваш покорный слуга…

- "Великий Князь", - вроде бы как удивился Накитка, - но это ж вроде бы как морской пункт космической связи? Даже, кажется, гражданский? Насколько это возможно, конечно.

- Во-во. - Адмирал аж поперхнулся. - Можно, конечно, и так сказать. Зато идет он сугубо вовремя. Как и обычно ходит в этот район. Вот я тут много всякого наговорил о бестолковости всяких там гражданских, но, справедливости ради, надо сказать, что свое неизбывное дерьмо есть и у военных. Вот я, в отличие от нынешнего поколения, и впрямь воевал, по- настоящему, а значит - по-идиотски, так что я знаю, что говорю: мы всегда на чеку! Мы всегда находимся в полнейшей боеготовности но при этом все время, неуклонно ее крепим! У нас все силы превращены в силы быстрого развертывания, пока сохраняется мир. Но достаточно самую малость, хоть чуть- чуть начаться любой заварушке, сколь угодно паршивой, но реальной, как везде обнаруживаются дыры, а славные офицеры наши, собственные твои подчиненные поголовно оказываются недоумками… То есть исключения, конечно, бывают. Но до прискорбия редко. Знаете, что до сих пор спасало Конфедерацию от военной катастрофы?

- Просветите.

- Да всего- навсего то, что у Вероятного Противника - ничуть не лучше. И не хуже, - то же самое. Тысячу раз обкатываем-испытываем-утверждаем какой-нибудь танк, а потом на третий день настоящей стрельбы начинаем навешивать какие- нибудь убогие экраны.

- Вы это к чему?

- Да к тому всего- навсего, что был я вечор в порту и убедился, что и на этот раз все в порядке: горят плазменные огоньки, со свежевылизанных корабликов кое - срезают спешно, а кое - коряво приваривают, расконсервируем старые вертолетоносцы и диву даемся, - кто добро-то давал, кто отвечает за хранение (а все, как обычно, было в порядке), и почему эти люди до сих пор не в тюрьме? Везде полным-полно каких- то людей, - а все равно приходится вытаскивать из дому толстых и лысых резервистов… Короче - обычные героические будни.

- И вы…

- И я. Так что вымпел свой адмиральский, - он горделиво надулся, - подыму на "Тимофее". Вот там как раз почти совсем ничего не пришлось подделывать. Все весьма прилично, и потому только, что корабь все время по- настоящему в море…

- Батя, - прогудел Ансельм неимоверно жирным, сдобным, как приторный торт, в инфразвук переходящим басом, и раскрыл объятия, - а сестрицы иде? На своего важного старшего брата я, понятное дело, даже и не рассчитывал…

- Как положено, - махнул рукой Степан Мягкой, - мажутся и наряжаются. Не могуть перед горячо любимым братом при косах и в летничках предстать, а токмо не иначе как при нарядах от "Силантия" и с рожами, намазанными косметикой "Цикломен" по шестьдесят крон за боезапас…

- Вот сучонки!

- И не говорите, кавалер, и не говорите! Чистые кобылищи! Сам увидишь. Но тебе не кажется, что пора бы уже представить мне твоего друга?

- Виноват. Так что, - граф Степан Мягкой, хозяин здешних мест, в чем я уверен, - Фьян Дьен-Дьеннах, в чем я уверен куда меньше, вроде бы как пилот… Во всяком случае, - пилот он хороший, а остальное пусть остается на его черной совести. Шучу.

- Вроде как коллеги, значит, - полуутвердительно, почти констатируя, сказал граф, - это и хорошо опять- таки… Ансельм - к матери-то сейчас пойдешь?

- Да вроде бы как и ни к чему откладывать…

- Я того, - сказал Дубтах и сделал рукой- указательным пальцем неопределенно змеящееся движение этак в сторону, - где- нибудь поблизости пока поболтаюсь…

- А! Пойдемте, чего там… Это не надолго. - И повернулся к сыну. - Привез?

- Обижаешь…

А летний день тем временем уже наступил и оказался потрясающим, роскошно- великолепным, безветренным и жарким, с глубоко-синим, как это бывает в предгорьях. Источаемые цветущими деревьями, в воздухе неподвижно висели облака запахов настолько густых и сильных, что они становились почти неприятными, но именно что "почти", потому что силой своей и избытком как бы подчеркивали избыточное изобилие Теплых Земель, земного рая для любого северянина до тех пор, пока в конце концов не наскучит и не захочется чего- нибудь вроде мелкого дождя при порывистом ветре и температуре воздуха плюс шесть, либо же мокрого снега со слякотью под ногами, но уже при плюс одном. Травка ВПП под ногами шелестела, как обрывки особо тонкой магнитофонной ленты фирмы "РЕСТА", и заинтригованный Дубтах, как специалист, не выдержал и нагнулся. Травка резала пальцы, щепилась вдоль, стягиваясь в пластмассовые жилы, но практически не рвалась.

- А бесполезно, - мимолетно оглянувшись, сказал Мягкой- старший, и - не поймешь, то ли всерьез сказал то ли так, для глупого чужака ляпнул, - мы теперь и дорог- то, почитай, не мостим, только эту вот травку сеем и - горя не знаем…

Потом, сменив траву, под ногами едва слышно захрустел ровно утрамбованный, мелкий, слежавшийся гравий, а они обогнули отрог невысокого каменного холма, поросшего уже другой меленькой травкой, не столь благородных статей а вполне еще первобытной, и - тут же оказались на месте. Это каким- то образом сразу было понятно. На фоне Неба и далеких гор виднелся грубоватый четырехгранный обелиск, на вершине которого виднелось чуть наклонное Колесо самого архаичного вида, о четырех толстых спицах. Уж это-то он видел, уж этакое он запомнил, потому что за все то время, что пробыл в Кромном Селе, ему не пришлось получить впечатления, хотя бы отчасти сравнимого с этим. Слева от здания Высшего Командно-Штабного Училища, каким-то образом наискось к монументально- официальному с легким привкусом помпезности Коло Заграта - кольцевой трассе Кромного Села, уходил узенький, неправдоподобно- незаметный переулочек, на который не выходило ни единого окна, а только лишь глухие, массивные и равнодушные торцевые стены двух исполинских зданий. Однако же название у нелепого переулочка было, он звался "Стежка Потайня" и, впору настоящему ущелью, имел S- образный изгиб, так что от начала его не было видно недалекого конца. Зато у того, кто доходил до этого конца, захватывало дух: там не было другой улицы или следующего ряда домов, не было казенного скучного двора с чем- нибудь неожиданно-нелепым. Во всю ширь, так, что глаза не сразу могли приспособиться, открывалась Площадь Возвращенного Сердца. По краю, вдоль обращенных внутрь фасадов зданий, она была по-обыкновенному, аккуратно замощена покрытыми волнообразным рисунком брусками лилово- черного базальта, но метрах в пятнадцати от домов эта мостовая разом кончалась, резко обрываясь неровно изломанным, зазубренным краем, как будто кто- то пробил в громадном каменном круге гигантскую грубую брешь, выломав всю его середину. Глядя на кусочек ландшафта, врезанный в эту брешь, было совершенно невозможно поверить, что это что-то специально посаженное и с большим толком спланированное, настолько неподдельными и первозданными выглядели эти небольшие группы самых обыкновенных, средней величины деревьев и клочки высокого кустарника на фоне яркой, с виду необыкновенно-мягкой, бархатной травки. Место это чуть возвышалось едва заметным холмом, и с вершины его даже тек ручеек, исчезающий под Каменным Краем. На самой вершине была проплешина, из середины ее точно так же торчал четырехгранный обелиск с наклонным каменным колесом на вершине, а подножье обелиска заросло могучей, жирной крапивой. Другое дело, что тот обелиск трудно было бы назвать грубоватым, это была сорокаметровая, чуть сужающаяся четырехгранная колонна из идеально полированного, сиреневого, узорчатого порфирита. Зато надпись там была точно такая же, исполненная неимоверно архаичными угловатыми буквами на дико звучащем, древнем языке тех еще времен, когда не существовало ни мовяны, ни онута. Совершенно неспособный прочитать ее, он тем не менее знал, что там написано: "Бог - он только в Пути". А еще те же доброхоты, что подвели его к подножью и перевели надпись, объяснили ему, что наличие крапивы отнюдь не является следствием небрежения, а наоборот, - в надлежащих рамках поддерживается, символизируя возврат хоть и через тысячу лет, но, однако же, все равно на родное пепелище, поскольку крапива не растет в диких местах, но зато столетиями отмечает вроде бы как совсем стертые с лица земли руины, слизанные водой и ветром, заплетенные корнями трав и кустарников, сожранные беспощадным временем. Крапива - олицетворение пусть невзрачной, но цепкой памяти о былом и прошедшем. И еще там написано было, теми же буквами но наречием куда более современным: "Сим местом начало встречается с концом". Это он уже сам прочитал. Здесь, понятное дело, ни крапивы, ни полировки на не больно-то ровных гранях, однако впечатление тоже производит, и выглядит этот образчик Возвышенного Колеса по крайней мере постарше, чем столичный. Он поневоле замедлил шаги и старался ступать как-то потише, потому что чуть в стороне от обелиска, отчасти - пристроенная к склону горы, отчасти - погруженная в него, виднелась совсем уж первобытная постройка, с неровными стенами, выложенными из разнокалиберных глыб серого камня, и швы между ними разбегались беззастенчиво, неровно и дико. Только двустворчатая дверь из потемневшего, ставшего от времени подобным железу дерева, выглядела на этом фоне островком точности и правильности. Граф, одетый в мягкую белую рубаху из тонкого домотканого полотна, расшитую безрукавку и свободные белые штаны, заправленные в мягкие сапожки, открыл дверь, и они все трое спустились на пять ступенек вниз. Там Дубтах увидал, что внутренность этого зловещего помещения вполне соответствует внешнему его виду: те же неровные стены из булыжника, массивные каменные откосы, подпирающие не больно-то ровные полки из толстых почернелых досок. На полках было главное: множество приземистых сосудов из простой глины, голубоватого гладкого фаянса, красной керамики с простым черным узором, из позеленевшей меди и почерневшей бронзы. И показалось пилоту - их тут сотни и сотни одинаковых сосудов с прахом всех почти за малым разве что исключением членов рода Мягких, и даже голова слегка пошла кругом. На уровне пояса вошедших, на тяжелых кронштейнах ждали, замерев в неподвижности, массивные металлические чаши, по две у каждой из пяти стен этого склепа. В каждой чаше горело розовато-красным накалом лежащее на дне ее колесо с четырьмя волнистыми спицами, они-то, вообще говоря, и освещали полу-подземное помещение Пепелова Хрона зловещим светом, отражаемым выпуклыми полированными щитами, укрепленными над каждой чашей. Степан Мягкой, подойдя к одной из чаш, с ловкостью фокусника извлек откуда- то связку аккуратных палочек и швырнул их в чашу. Отражаясь в щите, засветились угли затлевшего дерева, взлетело облачко пахучего дыма, и Дубтах потихоньку сморщился: благовоние, по всему видать, было данью очень уж давней традиции, а у современного человека (как, например, у него) от этого запаха начинало першить в горле. Теперь не хватало только, чтобы хозяин совершил возлияние маслом… Граф ловко плеснул в чашу прозрачного масла, и вверх с треском ударил столб огня, оторвался от жаровни и померк, а в нос ничего хорошего не ждавшего пилота шибануло остроумной комбинацией нормального такого, надлежащего смрада от горелого жира - с дешевой парфюмерией. Когда пламя от масла опало, дерево в чаше пылало ровным, голубоватым почти бездымным пламенем, отец с сыном стояли, что-то бормоча себе под нос, а закончив неразборчивую молитву, - старший взял у младшего початый бочонок белого пива и плеснул малость в огонь. Пар ударил со свистом, как в хорошей бане, и в воздухе пронзительно запахло хлебом и хмелем: