Впереди, не спеша, вразвалочку шагает Костя Аргентовский. Паренек — это Кузьма Авдеев — растягивает меха тальянки. В ночную темноту вплетается грустный мотив: «Сижу за решеткой в темнице сырой…» Услышав пароль, Костя приостанавливается, шепотом спрашивает: «Все?» Наташа молча подхватывает брата под руку, и они втроем спешат к домику Репниных.

В горнице за прялкой сидит Ульяна Михайловна.

— Ну?

— Порядок, Михайловна! — весело отвечает Кузьма, ставя гармонь под порог, чтобы не запотела с мороза. — Наташке удалось даже на дверях городской управы наклеить.

— Это ни к чему… Рисковать надо с умом, девонька, — пожурила хозяйка. — И к тому же — кто ее там увидит? Утром дворник ай дежурный заметят и сорвут.

Наутро горожане читали:

Ни днем, ни ночью не умолкает шум на станционных путях: перекликаются маневровые паровозы, гремят сцепки, лязгают буфера вагонов. С прибытием воинских или пассажирских эшелонов гомон усиливается. Вагоны осаждает многоголосая людская толпа. Крики. Ругань. Через эту толчею пробираются трое — женщина и двое мужчин. Передний молотком с длинной ручкой простукивает тормозные колодки, зорко поглядывает по сторонам. В нем трудно узнать шутника и балагура Костю Аргентовского — лицо в мазуте, ватник промаслен. Следом идет Наташа. На ней — ватник, темный платок, по-монашески надвинутый до бровей. В руках у девушки масленка, где вместо смазки — кипяток. Наташа открывает крышки букс, плещет туда воду. Смазка осаживается. Третий — Сергей Богданов — один из членов подпольной группы. Из своей масленки он насыпает в буксы прокаленный песок… «Обработана» половина состава. Хватит! «Смазчики» ныряют под вагоны, по одному пробираются к будке стрелочника. Первым входит Костя. Варфоломей Алексеевич встречает его настороженно:

— Хвост не привел?

— Все в порядке!

В будке жарко. На железной печке-буржуйке стоит ведерная кастрюля с водой. Рядом — противень с мелким речным песком. Закипая, вода монотонно и жалобно посвистывает. Репнин, присев на корточки, длинной клюкой перемешивает дрова.

Будку мелко затрясло, словно под землей заработал гигантский жернов. Репнин поспешно оделся, натянул лохматые собачьи рукавицы и вышел. Костя припал к заиндевевшему оконцу. В это время распахнулась дверь, ввалились Сергей с Наташей.

— Своей работой любуешься? — усмехнулся Богданов. Потеснив Костю, он тоже стал глядеть в оконце, за которым два паровоза, то и дело пробуксовывая, медленно тянули состав.

— Вот это да!.. Двойной тягой едва стронули. Далеко не уйдет… — довольно потирая руки, сказал Костя.

— Ребята, не будем терять времени. Такая ночь!.. К утру еще один состав обработаем, — предложила Наташа. Она взяла ковш и стала наливать кипяток в масленку, но Сергей остановил ее:

— Не торопись. Дед не любит самоуправства. Вишь, на станцию побег. Разведает, что к чему, тогда…

Когда состав растаял в снежной пелене, Костя подошел к столику, на котором стоял фонарь, поднял стекло, задул огонь.

— Так-то лучше. Ненароком чужой войдет…

Затем он открыл топку печки, клюкой перемешал угли и подбросил дров. Они жарко вспыхнули. На лице Кости запрыгали красноватые сполохи. Задумчиво, глядя на языки пламени, он попросил:

— Наташа, расскажи еще раз о братке. Больше недели дома и ни разу как следует не поговорили.

— Что рассказывать-то?.. Все уже сказано, — горестно вздохнула Наташа. — Мы сговорились устроить комиссарам побег. Нашли спекулянтов, купили пулемет, два ящика винтовок. Думали организовать налет на тюрьму, да комиссары заупрямились. Прислали записку: не вздумайте, мол, всех поставите под удар. Попросили передать пилку по железу. Что они затеяли, мы так и не узнали. То ли тюремное начальство что-то пронюхало, то ли по другим причинам, но режим усилили, прогулки, свидания запретили. Передачи — тоже. А тут комендант Губ стал набиваться мне в женихи. «Пусть ухаживает, — посоветовал Репнин. — Может, какую пользу выгадаем». И правда, Губ черкнет бумажку — я в тюрьму, на свиданье к Лавру. Личных не давали, только общие. И то ладно: братка намеками умел сказать что надо.

Проглотив комок, подступивший к горлу, Наташа продолжала:

— На другой день, после расстрела, пришла Ксеня, жена Саши Климова. Тоже вся опухла от слез, бедная. Такое горе!.. «Идем, — говорит, — Наташа, могилку наших искать». Пошли. Дорогой еще женщины к нам пристали. За веревочным заводом первый колок обошли — ничего. На опушку второго вышли, смотрим: овсище будто волокушей примято. Земля свежая… Догадались: здесь… Могилка небольшая, метра три в длину. Вровень с краями засыпана. Ксюша опустилась на колени, стала руками землю разгребать и вдруг плечо нащупала. Еще немного порылась и синий в полоску пиджак открылся. «Бабы, Шуры моего костюм!..» Стали мы ей помогать. Ксюша заголосила. А тут, откуда ни возмись, чехи. Человек двадцать. Со стороны Рябково бегут. И разогнали нас. На другой день мы пришли, а их уже в другое место перехоронили.

Наташа замолчала. Молчал и Костя. Только в печке потрескивали дрова, да, сердито пофыркивая, бурлила в кастрюле вода. Первым тишину нарушил Богданов.

— Совсем запамятовал. Вчерась Кононов приходил. Велел отпечатать вот эту прокламацию. Против сбора теплых вещей для колчаковских солдат.

Он порылся за пазухой, достал сложенный вчетверо листок и протянул Наташе. Костя спросил:

— А отец весточки не подавал?

— Нет. Сказывали, что видели его в Ново-Николаевском лагере.

— Жаль батю…

С ледяным хрустом открылась дверь. Вошел Репнин. Осветив углы будки и убедившись, что посторонних нет сказал:

— На станции спокойно. Минут через двадцать опять воинский прибывает. Берите инструмент и — за работу.

В эту ночь подпольщикам удалось «обработать» три состава. Все они дальше соседних станций не ушли. Контрразведка бесновалась целую неделю. Были допрошены все рабочие депо, в какой-то мере причастные к ремонту и обслуживанию вагонов. Вызывали на допрос и Репнина. Но хитрый старик выставил доброе алиби.

Округлив свои и без того большие глаза, Варфоломей Алексеевич перво-наперво истово перекрестился, затем неторопливо повел рассказ:

— Да, в ту ночь дежурил, но подозрительных не встречал. Часу этак в одиннадцатом на стрелку вышел, вдруг эдакое чудище заявляется, все в снегу, да как гаркнет: «Чаво стоишь, такой-сякой!» — «Не успел лечь», — ответствую. — «Я те, каналья!» — И как стеганет повдоль хребта кнутом. Потом приказывает: «Топай за мной». Прошли мы шагов двадцать под откос, гляжу — пролетка на боку, а лошадь по самое брюхо в снегу пурхается. Рядом дама копошится. Чево, мыслю, понес их черт целиной, а не по дороге? Вгляделся… Ба! Да это ж сами господин Витковский, бывшего полицмейстера товарищ. Сейчас оне в городской управе служат. А дама — любовница иха. Вывели мы лошадь на твердь. Чемоданы на станцию снесли. Заскакиваю к дежурному по станции, а он меня матом: «Зачем пост бросил? Расстрелять, — говорит, — тебя мало!» А я здесь при чем?

— Достаточно старик, — оборвал Репнина следователь. — Ты вот что скажи: может, кто из путейцев недовольство новой властью высказывал или подбивал тебя, ну, например, стрелку перевести, чтобы поезда столкнулись?..

— Э… э… э… господин хороший, дураков нету. Каждому своя шкура дорога. А Витковского, господин следователь, пожурите. Разве может стрелочник с поста уходить в такую смуту! Беда стрясется, кого за штаны возьмут? Упаси бог, не накаркать бы…