Костя все время был возле брата — подавал пить, бинтовал раны, делал примочки. Под зарешеченным оконцем вагона часто появлялась Наташа — вторая, по возрасту, из четырех детей Аргентовских — приносила лекарства и еду.
— Где мать? — спрашивал Лавр, лежа на полу. Костя, как эхо, повторял вопрос, Наташа отвечала:
— Болеет. Завтра, может, придет.
Костя бодрился, шутил. «Вообще, неунывака наш Костя…» — думал Лавр. Как было б тяжело ему без брата.
На третий день охранники втолкнули в вагон старика. В сумраке Лавр не сразу узнал отца. Василий Алексеевич бодро поздоровался, увидев Костю, обнял, расцеловал его.
— А Лавруша где? Наташка сказывала, в одном вагоне…
Лавр приподнялся на своем ложе:
— Я здесь, батя!
Отец протиснулся между узниками, повернул голову сына к свету.
— Ух, как разрисовали тебя!.. Ничего, заживет… Будет и на нашей улице праздник.
— А ты как сюда?
— Захотелось сынов поглядеть, — грустно улыбнулся Василий Алексеевич. — Уважили. Пришли, арестовали и — сюда. — Посерьезнев, добавил вполголоса: — Думаю, молитвами Осипа Кузьминых…
…Стоявший у окна Костя первым заметил оживление на перроне. Мимо вокзала промаршировала конвойная рота, свернула к арестантскому составу. Лязгнул откинутый запор, со скрежетом отодвинулась дверь. В вагон ворвался пьянящий свежий воздух.
— Аргентовский Лавр, выходи!
Лавр обнял брата, потом отца. Расцеловались. Стараясь быть спокойным, чуть дрогнувшим голосом сказал:
— Прощайте! Случится что — не поминайте лихом.
Лавр прыгнул из вагона. За ним вызывали других. На перрон вывели поодиночке, затем собрали вместе. Здесь были Климов, Зырянов, Грунт и другие комиссары. Всего девять человек. Под конвоем привели в тюрьму, поместили в семнадцатую камеру. А через два дня появился десятый. Когда конвоиры бросили его через порог камеры, узники не сразу узнали Зайцева. Он был окровавлен, едва дышал. Освободили место на нарах, обмыли раны, сделали примочки.
— Не приставайте, — предупредил Грунт. — Отойдет, сам расскажет, что и как.
С группой красногвардейцев Зайцеву удалось вырваться из города, но в деревне Марковой он попал в руки кулаков. Его избили и под усиленным конвоем отправили на подводе в Курган, выдали белогвардейцам.
— А нам, как видишь, Евгений Леонтьевич, внимание оказывают, — усмехнулся Климов, когда Зайцев пришел в себя. — Содержат вместе.
Несколько дней комиссаров не тревожили. Первым вызвали на допрос Климова. У порога Александр остановился, обвел всех пристальным взглядом. Из глубины камеры шагнул Ян Пуриц, дружески хлопнул по плечу. Ян ничего не сказал, но все поняли молчаливое напутствие: «Держись!.. Двум смертям не бывать…»
Щелкнул замок. По коридору гулко разнесся звук удаляющихся шагов. Все стихло. Узники сидели, привалившись к холодному бетону стены. Думали о Климове. Может, в эту минуту он лежит с простреленной головой. А может, какой-нибудь офицеришка контрразведки, развалившись в кресле, надменно улыбается и цедит сквозь зубы: «Вы комиссар Климов, должны понимать: могу расстрелять, могу повесить».
На самом деле допрос проходил иначе.
Когда Климова ввели в следственную комнату, за столом действительно сидел офицер, только русский. Капитан Постников. Он служил в запасном полку, расквартированном в Кургане. В дни Февральской революции демонстративно сорвал с себя погоны и пошел работать в продовольственную управу. После белочешского мятежа занял новую должность — начальника контрразведки.
С любезной улыбкой Постников вышел из-за стола навстречу Климову, протянул руку.
— Здравствуйте! Как говорится, мир тесен.
Климов сделал вид, что не заметил протянутой руки, стоял молча, пристально глядя в лицо Постникову. Капитана передернуло. Убрал руку за спину, прищурившись, изучающе оглядел Климова с ног до головы, покачался на носках лакированных сапог. Хмыкнул:
— Не ожидал, что вы, умный и практичный человек, до сих пор не поняли создавшейся ситуации. А я-то думал…
Постников сел за стол, словно решившись на что-то, выдвинул ящик и сгреб туда все бумаги.
— Честно говоря, Климов, мне вас жалко, как военному военного. Наивно, конечно, но я полагал: составим беседу, вспомним солдатчину и подпишу вам пропуск на выход. А получилось нескладно. — Постников сокрушенно вздохнул. — Хотите — верьте, хотите — нет, но я питаю к вам самое дружеское расположение.
Немного помолчав, Постников спохватился:
— Да, кстати, обращаются с вами нормально?
Климов пожал плечами:
— Тюрьма есть тюрьма…
— Если что, требуйте свидания со мной. Помогу. На сегодня достаточно, подумайте обо всем на досуге.
Когда Климов вернулся в камеру, его засыпали вопросами.
— Минуточку терпения, братцы! Расскажу все как на духу. Допрашивал, скорее, не допрашивал, а беседовал капитан Постников. Тот самый, что в продуправе работал. Он не кричит, не топает ногами, не избивает… Это хитрый и коварный человек. С ним вести себя надо осторожно. Чего от нас хотят, я так и не понял…
Вскоре вызвали Сергея Солодникова, секретаря совдепа. С ним Постников не церемонился. Солодникова привели в камеру еле живого, худощавое лицо его распухло, левый глаз был залит лиловым кровоподтеком. Выплевывая кровь изо рта, он глухо сказал:
— Кассу совдепа ищут. Я сказал: мы ее раздали крестьянам на медицинские и другие нужды. Они, конечно, не поверили, стали бить. Но тут зазвонил телефон и в трубку кто-то громко сказал Постникову: «Капитан, она у комиссара горуездной милиции Аргентовского». Так что за тобой черед, Лавруша. Готовься.
В коридоре раздался перестук кованых сапог.
— За Лавром… — почему-то шепотом предположил Грунт. Зайцев торопливо стал напутствовать Аргентовского:
— Скажи: деньги брал по распоряжению председателя совдепа… ну, там на покупку лошадей, сбруи для конного отряда. А ввиду военного положения пришлось сдать их в кассу совдепа. Спросят: где расписка? Утерял. Или в бумагах, может…
Щелкнул замок. Так и есть:
— Аргентовский, на выход!
Вопреки ожиданиям, Постников встретил Аргентовского любезно.
Раскрыв серебряный портсигар, предложил закурить. Лавр отказался: «Не курю». Начальник контрразведки панибратски хлопнул его по плечу, стал восторгаться твердостью большевистских характеров, льстил по поводу того, что Лавр таким молодым занял высокую должность. А потом — Лавр это понял — перешел к главному.
— Право, не знаю, сможете ли помочь нашему горю… Чехи совершили переворот. Не скрою: люди моего круга рады. Но мы — русские, и пребывание иноземцев на земле Отчизны нежелательно. Следовало бы отправить их восвояси. Иностранные кампании пароходы предоставят. Однако нужны деньги. А их у нас, простите, кот наплакал. Единственный выход — касса совдепа. Хотя бы частично покрыть расходы. Где она? Неизвестно. Ради общего дела подскажи, комиссар. Разумеется, услуга за услугу. Понимаешь, о чем речь? Головой ручаюсь: не узнает ни одна живая душа. Недельку подержим в тюрьме, имитируем побег, объявим в газете — как бы для поиска…
Лавр повернулся к окну. Там, на воле, млел яркий солнечный день. Легкий июньский ветерок кружил, словно снежинки, невесомый тополиный пух. Эх, сейчас бы искупаться!.. Или полежать на затравевшем берегу тобольной заводи, у железнодорожного моста, уткнув лицо в прохладную конотопку.
Сзади послышалось легкое покашливание, сразу вернувшее Лавра к действительности. В нем закипела злоба на этого франтоватого офицера, предателя России. До боли в суставах сжал кулаки. Глухо проговорил:
— Я понял вас и, пожалуй, мог бы принять такое заманчивое предложение, но мне, к сожалению, неизвестно местонахождение кассы.
Постников боднул воздух перед собой, лицо его мгновенно налилось краской:
— Врешь, мерзавец! А где эти деньги?
Капитан выхватил из стола и сунул в лицо Лавру две чайные обертки, оборотной стороной которых за неимением бумаги пользовались для письма. Лавр узнал свои расписки, которые дал 28 мая заведующему продпунктом. Расписки на сумму 11 400 рублей.
