Джейк еще сумел угодить тебе в темечко сбоку. И после этого удара ты упал на пол без сознания.

В течение тех пар десятков секунд, пока ты валялся, он истек кровью. Ты застал его растянувшегося за поворотом стены, всего в крови, с руками возле шеи, вытаращенными глазами, слезами на щеках и с воистину смертельным перепугом в гримасе толстых губ. На него ты набрел, идя по темно-красной тропинке. Минутку постоял над ним, по причине отсутствия силы воли, вычерпанной уже до остатка, неспособный к выполнению даже ритуального катарсиса:^[30] двух-трех пинков в бессильное тело ― затем развернулся на месте и вышел в калифорнийские сумерки. Воздух был таким свежим, таким отрезвляющим. Ты глотнул его, а страх выплюнул вместе со слюной.

И никакого вкуса во рту: эти две смерти были абсолютно бесплодными, бесцветными, безличными, искусственными. Не ты убивал; само убийство находилось вне тебя.

ВТОРАЯ ОПЕРАЦИЯ

Говоря по правде, вкуса во рту ты никогда уже и не почувствуешь. Это чувство ты бесповоротно утратил после второй ― и вместе с тем последней ― проведенной в Школе операции. Тогда же ты утратил обоняние и зрение (во всяком случае, зрение в человеческом понимании этого слова) ― но именно отсутствие чувства вкуса было первым, что ты ощутил. Ты лежал еще с забинтованной головой и в кислородной маске. Пришла Девка, дала тебе чего-то напиться ― и как раз тогда до тебя дошло, что ты не в состоянии узнать вид как раз глотаемой жидкости. Это могло быть буквально все, что угодно, ты совершенно ничего не ощущал.

Ты слышал лишь пустоту и постоянно умирающие организмы: свой и Девки.

― Что это? — прошептал ты.

― Вода с лимонным соком, — поняла она.

― Я ничего…

― Я же тебе говорила.

Вот это правда. Она все тебе рассказала: ты будешь великим, Пуньо, будешь великим. А все дело заключалось в том, чтобы сделать из тебя еще большего калеку. Без чувства вкуса, без обоняния, с зашитыми веками, с вырезанными слезными железами.

С этими твоими глазами что-то было не до конца так. Ты видел даже сквозь повязки, но это были не одни только бинты. Только лишь на следующий день, когда с тебя сняли эту пластиково-металлическую повязку — ты увидел. Ты впервые глядел на совершенно новый мир — хотя порожденные им звуки ты начал слышать уже после первой операции. К старому же миру Девки и учителей ты принадлежал уже в очень небольшой степени.

То, что теперь занимало место твоих глазных яблок, обладало повышенной чувствительностью к электромагнитным волнам, по своей длине приближающимся к рентгеновским лучам и, в гораздо меньшей степени, к инфракрасному излучению. Зашитые веки никаким образом не мешали тебе "видеть". И никто по ошибке принять по той же причине принять за спящего, потому что после второй операции ты просто органически не был способен заснуть, каким бы временным и неглубоким этот сон не был.

Все вышеуказанные перемены, их кумулятивное действие и внедрения каждого из них полностью заставили измениться и твое окружение. Тебя снова перевели: другое помещение. Этот раздел эргономики по вполне понятным причинам был еще молодой наукой, и Школа многому научилась именно на твоем примере, но довольно скоро ― через неделю-две, в своей новой камере ты уже чувствовал себя как дома. Это означало: одинаково чуждо. Теперь твои не-глаза прекрасно видели скрытые в стенах и потолке камеры и микрофоны. Это Левиафан, а ты сам находишься в брюхе чудища.

Совершенно другой компьютер, совсем другой экран. Встроенная в стол сенсорная клавиатура лучилась мягким теплом. На первый взгляд неизбежная монохромность монитора с "кинескопом", излучающим исключительно рентгеновские лучи была преодолена благодаря дублирующей системе, работающей в инфракрасных лучах, и сопряжению с ним сложной системы метадинамиков, которыми это помещение было оборудовано с самого начала. Эту систему спроектировали и построили исключительно с мыслью о тебе, чтобы ты, наконец, начал развивать чувство пространственной ориентации летучей мыши.

― Это для тебя, Пуньо.

― Но я же не хочу.

― Все будет хорошо.

― Это не школа, я знаю, это какой-то военный экспериментальный центр; что вы со мной тут творите, ведь вы же ничему меня не учите, а только делаете все более и более чудовищным, все более и более меня калечите… ― даже откровенно нервничая, ты говорил медленно, контролируя слова и жесты; откровенность можно позволить себе лишь в одиночестве, но абсолютного одиночества не существует.

― Да нет, это школа, ты прекрасно это знаешь, и мы учимся…

― Этому вы меня учите?! Этому?! ― Не-глаза. Не-уши. Не-кожа. Не-лицо. Не-человек.

Нечто вроде смутной улыбки вздохнуло в замедленном дыхании Девки; ты видел как шевелит она своим телом в постоянно плавном перемещении мягко-розовой ауры животного тепла и в изменениях взаимного положения фиолетовых черточек костей и темных, мультиплоскостных сплетений ее внутреннего мяса ― регистрируемые с помощью не-глаз не-цвета, ты чуть ли не автоматически ассоциировал с отдельными "старыми" красками, чтобы избежать необходимости множить ради потребностей "слепцов" сложных неологизмов, но так же и для выгоды собственных мыслей.

― А ты думаешь, что они делают в других школах? ― фыркнула Девка. ― В тех, которые ты сам считаешь нормальными ― ты, который кроме этой никакой другой школы не посещал? Ну, и чего ты насмотрелся на видео? Ну, какие те, другие школы? Школа, дорогой мой Пуньо, уже по своему определению должна стремиться к свершению как можно более глубоких перемен в умах своих учеников. Всякая. Всякая. То, что мы как раз занимаемся еще и телом ― это всего лишь мелочь. А принцип тот же самый. Ты не можешь, не имеешь права выйти из школы таким, каким в нее поступил.

Ты не спрашивал о праве школ на убийство миллионов, поскольку для тебя это право было очевидным: сила. Но это ни в коей степени не означало, что ты принимаешь подобное состояние вещей и поддаешься извечному диктату. Ты, Пуньо, дитя трущоб, дитя хаоса, имел и свое собственное право.

БЕЖАТЬ СЛЕДУЕТ ВСЕГДА

Поскольку подчиниться это не то же самое, что поддаться, а кто поддастся один раз, тот уже до конца останется подданным, и выживание, как оказывается, не обладает наивысшим приоритетом. Но на сей раз, трудности, которые ты вынужден был преодолеть, оказались значительно большими, чем те, которые пришлось пережить во время бегства из дома Милого Джейка. Все эти микрофоны, все эти камеры. Здесь нужно было что-то неожиданное и непредусмотренное, не требующее совершенно никакой подготовки. Тебя чуть ли не победила абсурдная эргономика новой комнаты. Но они просмотрели армированные ребра нижних шкафчиков. Достаточно было слегка передвинуть верхние и спокойно отойти под дверь. Пять метров — этого мало для разбега, необходимого для получения соответствующего момента инерции. Но ты бы удрал, без дураков удрал бы — если бы не то, практически инстинктивное шевеление головой в последний момент и уже вполне сознательное прикрытие левой рукой, чтобы уменьшить силу удара: организм был против тебя. Ребро шкафчика стукнуло тебя по темени, глубоко рассекая не-кожу; легкое сотрясение мозга, но череп даже не треснул, и угроза жизни — ноль. Фиаско полнейшее.

Но, по крайней мере, ты пытался.

Ну м потом, естественно, Девка. Она была настолько умна, чтобы не спрашивать глупо: зачем? Хотя бы столько.

― Ты будешь великим, Пуньо, будешь великим. Деньги; все что угодно. Вот какое перед тобой будущее. Вот увидишь. Если бы не Школа, ты давным-давно сгнил бы на какой-нибудь городской свалке. Вот твой золотой сон; можешь ты это понять? Сколько людей с охотой поменялось бы с тобой? Миллионы, миллионы. Ведь ты же у нас умный, можешь подсчитать; ты получил шанс, которого не получил никто другой. Все возвратится сторицей.