Элен, кажется, устала от разговора. Она откинулась на мягкое кресло и замолчала. Вдруг я заметил, что она спит. Ольга без особого интереса листала газету “Die Zeit”, купленную на вокзале. Я не стал лезть в чемодан за Малларме, а достал из рюкзака тоненькую брошюрку, посвященную маю 68-го, и попробовал читать: Жан-Поль Мишель. “Первая в истории попытка выхода из логики мщения”. Главки “Радость”. “Созвучия”. “Прополаскивание юной жизни”: “Живая поэма прополаскиваемой жизни. Всякая другая поэзия по сравнению с поэмой жизни не вызывает ничего, кроме недоумения. Ницше: Я далеко не всегда печален. Просто у меня не всегда есть мысли”. “Невозможное”: “Надежды обезоруживающей степени наивности обсуждаются с такой же степенью серьезности. Вчерашняя линейная история, вырвавшись из желоба, в который ее сливали кошмарные идеологемы, расцвела нежданными звездами. “Невозможное” стало программой-минимум…” Я продолжаю листать страницы, но через минуту слышу собственный всхрап.
Голова еще сползает по оконному стеклу, когда глаза открываются, улавливая бесконечное двоение железнодорожных путей и превращение их в сплошное поле рельсов. Голос в громкоговорителях вагона объявляет: “Бордо!”.
Элен приоткрывает глаза и вдруг начинает смеяться. Сначала тихо-тихо, потом с какими-то всхлипами, потом ее начинает просто всю трясти от смеха.
— Элен? В чем дело, Элен?
Она пытается совладать с собой, чтобы ответить, но это удается ей не сразу.
— Просто я вспомнила, как однажды… Я ехала в Бордо, выходить надо было ранним утром… Я и еще один очень респектабельный мужчина, какой-то бизнесмен… И вот так же неожиданно прозвучало объявление, и я тоже дремала, поэтому успела только вскочить, сунуть ноги в обувь и выскочить из вагона. Стою на платформе, поезд уходит. — Природный артистизм возвращается к Элен. — Надо идти. Но вдруг я чувствую — неудобно. Идти неудобно. Тогда я смотрю на свои ноги и вижу… — Смех опять одолевает ее. — Вижу, что одна моя нога одета в мою туфлю, а другая — в ботинок того господина… И я начинаю смеяться (и она начинает смеяться), я представляю себя со стороны, в одной туфле и в одном ботинке… И я представляю того респектабельного господина, как он просыпается, чтобы выходить, и вдруг видит… А ему же надо куда-то — на важную встречу, на фирму, в банк…
Мы, видимо, очень устали и вымотали все нервы, потому что эта история — она почему-то ввергает нас в какие-то колики смеха. Слезы льются из глаз, остановить этот спазматический поток невозможно, я чувствую, как меня загибает каким-то невообразимым крючком и бьет подбородком о столик. Ольга пытается укрыться от посторонних взглядов газетой “Die Zeit”, но у пожилой пары, сидящей напротив у окна, похоже, так и остается впечатление, что они едут в компании тронутых. И, может быть, даже социально опасных.
Партизаны леса Бербейролль
В 15.00 поезд прибыл наконец на вокзал Монпарнас. Элен первым делом позвонила в издательство, извещая о том, что мы прибыли. До встречи в книжном магазине Чана было еще четыре часа. Какое блаженство! Я представил себе контрастный душ с дороги, чашку любимого чая, бросок в супермаркет, короткий перечень покупок, “чижи-пыжи”, чашку кофе (желательно, приготовленную Николя). Все разворачивалось сообразно этим степеням блаженства, разве что Николя не оказалось дома и мы решили сначала сбегать в супермаркет, а уж потом угощать себя душем, яичницей со всякой всячиной и боевым чаем…
— Может быть, хоть сегодня мы не будем таскать с собой фотографии? — устало спросила Ольга перед выходом.
— Нет-нет, фотографии — обязательно! Сегодня главный смотр. Я даже пиджак надену…
Я привез с собой в Париж легкий модный пиджак, но так ни разу и не надевал его — не было подходящего случая.
В книжный Чана мы приходим чуть раньше, чем нужно. Никого еще нет, кроме хозяина и продавцов магазина. Представление. Обмен улыбками. “Где мы будем выступать?” — “Возле вот этой стены”. Так. Теперь бы еще сказать, что мне нужны кнопки. Кноп-ки. Как это по-французски? Совершенно забыл. И не взял с собой словарь. Канцелярские кнопки… Ни малейшей ассоциации. Я поворачиваюсь к старшей, видимо, продавщице магазина и спрашиваю:
— Avez-vous ces choses-la… comme des petits clous…
Она с улыбкой смотрит на меня и, видимо, не понимает.
— Pour coller des photos aux rayons…
Не понимает.
Я изображаю рукой, как вдавливается кнопка в дерево, и даже произвожу имитирующий звук языком.
— Может быть, следует натянуть веревки и повесить фотографии на них? — вместо ответа спрашивает она.
Какая дурацкая идея! Но кнопки, кнопки — как бы ей объяснить? Абсолютно невозможно. В результате всех наших мытарств des punaises раскатились по таким глубинам мозговых извилин, что их и магнитом оттуда не вытянешь…
1 У вас есть эти штучки… ну, как маленькие гвоздики? (фр.).
1 Чтобы приколоть фотографии к полкам… (фр.).
2 Кнопки (фр.).
— Не хочет, видно, полки портить хозяину, — вслух рассуждаю я. — Вот ведь вредина…
— Что будем делать? — спрашивает Ольга.
— А что делать? Сажать на скотч.
Мы распаковываем фотографии и, захватив катушку скотча, направляемся к полкам, на фоне которых состоится наше последнее выступление. Немедленно откуда-то появляется мужичок с курчавыми, как у фавна, волосами, держа в одной руке коробочку острых маленьких гвоздиков, похожих на граммофонные иглы, а в другой руке — аккуратный, нужного веса молоток.
— Вот это дело, — не боясь быть понятым, вслух рассуждаю я. — Мужик — сразу сообразил.
Мы стараемся развесить фотографии поэффектнее, чтобы “Север” так и стоял у всех перед глазами.
— Давай сюда этот пейзаж… Так… А сюда портрет старика…
— А что, — вдруг заинтересованно (по-французски) спрашивает понятливый мужик. — По-русски тоже будет “портрет”, “пейзаж” — как и по-португальски?
— Ну, да, — говорю я. Он, выходит, португалец.
— “Абажур”? — продолжает интересоваться мужик.
— Конечно, “абажур”.
Лицо его выражает высокую степень удовлетворения.
Через полчаса, когда мы заканчиваем развеску, зал магазина уже полон. Я вижу среди публики Николя Планше с девушкой, Колетт Олив (чей дом так памятен мне по Провансу), весь коллектив издательства “Verdier”, и огромное множество других людей, которых я не знаю, но которые все почтительно здороваются с Элен, успевшей как следует прихорошиться с дороги, сделать прическу и облачиться в какое-то дымчатое платье.
— Добрый день, — бочком протиснулась ко мне Колетт. — Поскольку Жерар еще в провинции, он поручил мне сделать вам одно предложение. Я полагаю, после выступления мы сумеем обсудить? Если, конечно, вам интересно работать в русле программы издательства…
— Скажите, Колетт, а здесь, у Чана, есть Малларме?
— Малларме у Чана? Ну, разумеется, есть!
Она что-то коротко сказала непонятливой старшей, и та, совершенно прояснев умом, мигом притащила откуда-то двухтомник Малларме — такой же, какой подарил мне Пьер.
Я открыл книгу и прочел:
“Каждая душа есть мелодия, и требуется ее подхватить, на то есть у всякого своя флейта или скрипка”.
— Вы прекрасно все понимаете, — таинственно улыбнулась Колетт. — Речь идет о серии современных русских авторов. Жерар хочет, чтобы ее составили вы…
Элен подошла и заняла место за столиком.
— Здесь все наши, — сказала она. — Так что не подведите.
“Все наши”. За исключением Армана Гатти и Жерара, пожалуй, все, — подумал я. — Поэты и переводчики, актеры и художники, книгопродавцы-романтики и авантюристы, партизаны глагола “быть”, решившиеся “быть” во что бы то ни стало, даже если это сведет на ноль возможность “иметь”. Я вспомнил Сен-Мало и подумал, что среди публики мне жестоко не хватает Фредо Тонолли, уехавшего уже, видимо, на Чукотку, и Кеннета Уайта, занимающего свою партизанскую позицию в Бретани, Жоселины Олливье-Анри, на свой страх и риск изыскивающую драгоценную словесную руду на дальнем берегу Гренландии… Я бы еще хотел видеть тут “горных философов”, Ивана Миньо, Жана-Франсуа и, разумеется, Пьера Ландри, но все они были заняты охраной неведомых высот у плато Тысячи Коров и не могли покинуть свой пост. Итак, Малларме. Это пароль. Я кашлянул и начал:
