- И что они там делают? Возле клуба?

- Ничего. Просто стоят. Болтают. Общаются.

- Понятно. Слушай, сын… Когда я был как ты - у меня тоже были такие знакомые пацаны. Конечно, они стояли не возле компьютерного клуба. Не было у нас такого клуба. Но пацаны, которые просто стоят и болтают, были. Всегда. Я ходил на стадион, я ходил в музыкальную школу - а они просто стояли и болтали. Я занимался делом - а они стояли и болтали. Я вырос, стал бизнесменом, создал банк - а они все это время просто стояли и болтали. Они до сих пор стоят и болтают…

Виталик заливисто засмеялся.

- Я не говорю, что это плохие пацаны, - продолжал Знаев. - Я не говорю, что с ними не нужно общаться. Остановись, поговори две минуты - и иди дальше. По своим делам. Привет, пацаны - пока, пацаны. Спешу, пацаны.

Очень занят. Делай так, чтоб они видели тебя пробегающим мимо. И думали: вот крутой чувак…

- Какой же я крутой, - с сомнением сказал Виталик, - если я еще маленький.

- Ошибаешься. Маленькие бывают еще круче больших. Самые крутые - это знаешь кто? Это те, кто не тратят зря времени. Учись беречь свое время. Не трать его на то, чтобы просто стоять и болтать. Никогда не стой. И никогда не болтай. Время - это такая штука… Его нельзя одолжить, но можно украсть. Его нельзя купить, но можно потратить. Его нельзя остановить. Твое время - это самое дорогое, что у тебя есть.

Сын подумал и ответил:

- Нет, папа. Самое дорогое, что у меня есть, - это мама. И ты.

Знаев провел ладонью по теплой голове ребенка.

- Ты прав. Но и я тоже прав.

- А разве так бывает?

- Бывает. И очень часто. Спи. Спокойной ночи.

Он посмотрел на форточку - открыта ли, не задохнется ли мальчишка ночью, - вышел и осторожно прикрыл за собой дверь. Бывшей жене - она до сих пор стояла в кухне у окна, демонстративно ждала, пока незваный гость очистит помещение, - тихо попенял:

- У вас душно.

- Тебе надо срочно сходить к нотариусу, - игнорируя упрек, сказала Камилла деловым тоном. - Оформить справку. О том, что ты не возражаешь против выезда ребенка. Мы едем в Австрию. В Тироль. За горным воздухом.

- Это правильно. В Москве летом вам делать нечего.

Помолчав, бывшая банкирша осторожно сказала:

- У меня подруга вернулась из Штатов. Отдыхала. В Аспене. Там сейчас в моде слоу-лайф.

- Что?

- Слоу-лайф, - с вызовом повторила бывшая. - Новый стиль. Медленная жизнь. Полная противоположность твоей. Люди никуда не спешат. Вообще никуда. Никогда. Наслаждаются простыми вещами. Едят. Спят. Дышат. Растят детей. Не нервничают. Так живут, чтоб прочувствовать каждую минуту…

- Мечта яблочного червячка, - сказал Знаев.

- Не поняла.

- Червячок. Он живет в яблочке. И его же кушает. Ему хорошо. Ему всегда вкусно. Торопиться некуда. И не надо. Весь его мир - съедобен.

- Откуда в тебе столько высокомерия?

- Не вижу ничего плохого в высокомерии, - банкир выпрямил спину. - Слоу-лайф - это хорошо, Камилла. Это то, что тебе подойдет. Австрия, горный воздух, вкус каждой минуты и все такое… Только не забудь, кто тебе оплачивает твой слоу-лайф.

Он встал нарочито бодро. Тщательно застегнул пиджак

- Слушай, Знаев, - тихо произнесла бывшая. - Ты хоть уже мне и не муж… Но все-таки и не чужой дядя. Остановись. Меняйся. Иначе - сойдешь с ума. Нельзя все сделать и все успеть. Нельзя объять необъятное.

Банкир помолчал и ответил очень твердо:

- Можно.

Он ощутил печаль и решил весело улыбнуться. Прощально махнул рукой и поспешил к двери.

Пока спускался в лифте, позвонил Горохов. Уже много лет между боссом и его заместителем существовала твердая договоренность: после девяти часов вечера не беспокоить друг друга без веской причины. Поэтому банкир слегка напрягся.

- Извини, - сказал Горохов. - Думаю, тебе будет интересно… Я насчет того мужика, который утром внес депозит… Двести тысяч…

- И что он?

- Час назад обнаружен мертвым. Насильственная смерть.

- Ага, - медленно произнес Знаев. - Что-нибудь еще?

- Нет.

- Хорошо. Молодец. Я думал, стряслось что-то серьезное. Спасибо, Алекс. Отдыхай. И больше не дергай меня по пустякам.

Немного поколебавшись, банкир выключил телефон. Постоял возле машины. Поднял лицо к небу.

Обычно после всякого визита в свою развалившуюся семью он грустил. Недолго. Четверть часа или немного больше. Убеждал себя, что рано или поздно рана затянется. Камилла найдет себе хорошего мужчину. А сын - вырастет и унаследует фамильное дело. Для кого, как не для сына, он, банкир Знаев, уродуется по восемнадцать часов в день? Как правило, каждый такой приступ грусти заканчивался появлением честной и ясной мысли: нет, банкир Знаев вовсе не ради сына уродуется. А исключительно ради себя. Сын ни при чем. Так грусть обращалась в горечь, а меланхолия - в трезвое осознание собственной миссии.

Но сегодня он почему-то не стал грустить. Не хотелось грустить. К чему грустить? Сын есть? Есть. Растет? Растет. Здоров, сыт? Более чем. Ну и хорошо. Дальше - разберемся. Потом. Со временем.

Сел в машину. Открыл окна. Глупо закупориваться, если вокруг лето.

Влажный воздух колебался. Газоны пахли свежескошенной травой. Иногда пахло и бензином, но так и должно быть, чуваки; мы в крупнейшей нефтяной столице. Все равно травой пахло острее. Ах, Камилла, дура ты, хоть и мать моего ребенка. Выйди из каменного мешка, чтоб потолок не давил на темя. Пройдись, подыши, подними глаза. Вон Медведица, а там - Сириус, а чуть в стороне три ярких в ряд - это пояс Ориона. Можно ли объять необъятное? Конечно, можно. Это очень просто. Взял - и объял.

Выкатился на дорогу. Нажал на педаль - и когда тахометр показал шесть тысяч оборотов, засмеялся.

Влюблюсь, решил он. Жестоко. По всем правилам. В рыжую Алису. Уже влюбился. Теперь будет роман. Настоящий. Красивый. С букетами, подарками, долгими разговорами. С объятиями необъятного.

К черту Лихорылова. К черту супермаркет с пятиконечной звездой. К черту бывшую жену. К черту убиенного час назад владельца депозита. Мне за сорок, и я кое-чего добился в этой жизни. Я заработал право влюбиться. Могу себе позволить! Кто-кто, а я уж точно могу. У меня все есть. А будет - еще больше. Теперь хочу любви. Хочу девочку с золотыми волосами. Чтобы думать о ней каждую минуту. Чтобы жить ею. Чтобы стать для нее всем. Чтобы радоваться, когда она рада, и печалиться, когда она опечалена.