Чаще всего Маргарет проводила ночи у меня. У нее вошло в привычку все время, когда мы были вдвоем, прижиматься ко мне или хотя бы прикасаться ко мне рукой. Просто удивительно, как мне это нравилось.
Валери настолько освоилась с ношением псипикса Бетси, что с ней уже начали общаться как сразу с двумя девушками.
Правда, Бетси не была избалована вниманием мужчин, а Валери, наоборот, только и делала, что привлекала к себе их внимание, поэтому всю мужскую половину Центра они свели с ума. Как-то раз Валери в то время, когда Маргарет отсутствовала по делам, предприняла беззастенчивую попытку пофлиртовать со мной, и я сам себе поразился, насколько легко я ей отказал. Более того: ее кокетство вызвало у меня вспышку раздражения.
И еще я обнаружил одну общую черту характера Валери и Бетси: они обе впадали в депрессию, будучи разочарованными. Тем более не стоило иметь дело с Валери, Одна из девушек, живших в одной комнате с Валери, как-то рассказала мне о кое-каких странностях. Оказывается, Валери стала разговаривать во сне, и в этих разговорах между ней и Бетси происходили ссоры. Но каковы бы ни были различия между ними, на людях они действовали единым фронтом.
Возобновились занятия. Я поразился тому, насколько, оказывается, успехи моих учеников объяснялись наличием недреманного ока «псипов». Да, теперь «псипы» контролировали все на свете, но все знали о том, что большая часть «жучков» в Центре ликвидирована. Маргарет и Пол продолжали безжалостно уничтожать их, как только обнаруживали. В любом случае каждому из студентов теперь грозила тюрьма и переобучение, так что им не имело смысла выставлять напоказ свою нормальность и рациональность. Не сказал бы, что происходящее можно было в прямом смысле назвать вспышкой творческой активности — нет, мои ученики пока продолжали учиться ходить, но все же наметились определенные интересы, желание спорить и экспериментировать, чего раньше не наблюдалось.
Конечно, эти дни были затишьем перед бурей, но при всем том я испытывал необычайный подъем. Помимо возможности свыкнуться с новым образом жизни, это было время, в течение которого все мы могли собраться с силами.
Минимализм, как Торвальд и Пол определили суть нашего движения в манифесте, оказался идеальной идеей для каледонцев, а для меня, аквитанца, был болезненной явью. Главная мысль заключалась в том, что искусство призвано было быть отрешенным, никак не связанным ни с чем физиологическим, и потому, по определению, представляло собой нападки на чистый функционализм. Но при этом в манифесте черным по белому было прописано, что искусство призвано служить «величайшему удовольствию и высочайшей рациональности». Киберкомпьютеры главного консультативного комитета истратили уйму времени на то, чтобы попытаться разбить программу нашего движения в пух и прах, но с помощью отца Аймерика (который, кстати, очень увлекся этой работой) ребята ухитрились сделать ее пуленепробиваемой. В итоге Движение Минималистов было официально зарегистрировано и признано рациональной разновидностью каледонской философии.
Думаю, никто и не предполагал, что один из главных пунктов нашей доктрины возымеет такое большое значение. Это был пункт, суть которого сводилась к тому, что каждому человеку желательно идти путем проб и ошибок только ради того, чтобы набраться собственного опыта — в особенности в тех областях, в которых до него еще никто не экспериментировал. Аймерик сказал, что если в пору его с Брюсом и Чарли юности существовал минимализм, у них не возникало бы никаких сложностей с получением разрешения на вылазки в области Содомской котловины.
— Да, пожалуй, — согласился Каррузерс-старший. — И эти ваши вылазки могли бы принести много полезного.
Мы все собрались в главном зале, как всегда в последнее время, перед сном. Это чем-то напоминало общие посиделки у походного костра с песнями по кругу, шутками, рассказами.
Порой доходило и до политических споров, суть которых я постигал не без труда, хотя Маргарет потом их мне старательно расшифровывала. В тот день, о котором речь, никто и не подумал взять музыкальный инструмент и запеть. Все просто сидели и разговаривали, разбившись на небольшие группы. Я устроился в излюбленном уголке, Маргарет — на табуретке рядом со мной. Я обнял ее.
Аймерика это заявление изумило.
— Но я так думал, что ты был против наших походов, что тебе вообще не нравилось все, чем мы занимаемся.
Преподобный Каррузерс ухмыльнулся и отпил порядочный глоток пива.
— Естественно, не нравилось. В то время я был твердолобым старым свинтусом. Некоторым, знаешь ли, приходится десятки лет потратить на то, чтобы помолодеть душой, а кое-кому для этого и вообще требуется шоковая терапия.
Не так давно Кларити Питерборо было дано разрешение время от времени посещать Центр. В тот день она присутствовала на наших посиделках. Она сидела рядом с Аймериком и непрерывно поглядывала на него, словно он был ее телохранителем.
— И все же ты преувеличиваешь разницу между тогдашним временем и теперешним, — возразила она. — Будь честен, Лютер. Большая часть стычек между тобой и Аймериком проистекала из того, что двое мужчин жили под одной крышей.
— И не было женщины, которая могла бы примирить нас. Согласен. Я и сам об этом постоянно говорил, — признался Каррузерс. — Знаешь, а ведь я ни разу не поблагодарил тебя за то, что ты так часто навещала меня после того, как Амброуз — прости, но для мня в то время ты оставался Амброузом — уехал. Тогда мне было ужасно одиноко, и ты мне очень помогала, навещая меня.
Питерборо улыбнулась и вдруг помолодела лет на двадцать — тридцать.
— Мне это тоже было приятно. О, я знаю, что молодой проповеднице положено проводить много времени с наставником, но ты же знаешь, что чаще всего это выливается в то, что девушки превращаются в бесплатную прислугу. А ты помог мне сформировать мою собственную точку зрения на то, чем я призвана заниматься. Я на самом деле получала от тебя знания, поэтому, естественно, тянулась к тебе. Кроме того, только так я могла получать хоть какие-то новости об Амброузе.
Аймерик вздрогнул и напрягся так, словно в ягодицу ему вонзилась заноза.
Каррузерс-старший снова ухмыльнулся и отхлебнул еще больше пива.
— В общем-то, я так и предполагал.
И снова меня подвела моложавая внешность Аймерика. А ведь если учесть время, проведенное в анабиозе во время полета до Уилсона, да двадцать пять лет, прожитых там, где действие ультрафиолета было не таким зловредным, как на Нансене, да и вообще жизнь была несравненно легче, то получалось, что по возрасту он почти ровесник Кларити Питерборо.
Как раз в тот миг, как я сообразил, что это так и есть, Кларити сказала:
— О да. Мне было двенадцать, когда я по уши влюбилась в этого местного мятежного еретика. Так всегда бывает: хорошие девочки, получающие стипендии и прилежно выполняющие домашние задания, вечно влюбляются в умнющих плохих мальчиков.
— Знаете, — съязвил я, — а я впервые вижу, чтобы лицо моего друга приобретало такую экзотическую окраску.
Маргарет заехала мне локтем под ребра.
Торвальд взял лютню, Валери — гитару, они состроились и, к моему изумлению, сыграли и спели несколько баллад из репертуара группы «Серрас Верз», где я когда-то поигрывал.
Дуэт у них получился очень даже недурственный. Все с удовольствием слушали.
Потом Торвальд дал мне знак — пригласил к ним присоединиться. Я хотел было вежливо отказаться — уж очень мне нравилось, как они звучат вдвоем, и к тому же я сегодня дал два урока игры на лютне, да еще играл в классе для слушателей, и пальцы у меня устали. Неожиданно Валери изменилась в лице и, слегка заикаясь, проговорила:
— Н-неужели а-аквитанцы и вправду э-этим занимаются? Ходят в долгие по-оходы в лес только потому, что э-это приятно и кра-асиво?
— Да, Бетси, — ответил я. — Это трудно описать словами. Не объяснить, пока сам не попробуешь. А когда попробуешь — не сможешь рассказать другому, каково это.
