— Пожалуй, я впервые ощутила себя личностью. А не donzelha. Ты когда-нибудь видел мои картины. Жиро?

Биерис бывала на всех моих выступлениях. Я готов был сквозь землю провалиться от стыда.

— Нет. Но очень хотел бы посмотреть.

Биерис открыла небольшую сумочку, которую носила на ремешке, переброшенном через плечо, достала оттуда дискету и подала мне.

Я вынул из кармана портативный компьютер, вставил дискету в дисковод и стал просматривать картины.

— Обрати особое внимание на последние десять, — посоветовала Биерис. — Помнишь орок-де-меров?

— Их трудно забыть.

— Они на последних десяти работах.

Я дал компьютеру команду показать последние десять работ. Аймерик с Брюсом говорили без умолку. В данный момент — о чьем-то умершем четвероюродном брате.

— Если картины тебе не понравятся и ты сочтешь их ужасными, солги, — посоветовала мне Биерис.

Я оторвал взгляд от дисплея и увидел, что она криво усмехается — эту ее усмешку я помнил с детства, со школьных лет.

Когда же она в последний раз вот так улыбалась? Может быть, в день выпускного бала в университете, когда в факультетском туалете прорвало трубы, а там в то время перед зеркалами вертелись разряженные в пух и прах однокурсницы? И куда только подевалась та, прежняя Биерис, после того как у нее завертелась finamor с Аймериком?

И если на то пошло… У меня было шестеро entendedoras, но что каждая из них на самом деле думала обо мне? Какие у них остались воспоминания?

Вряд ли Биерис догадывалась, о чем я думаю, но она довольно долго ждала, прежде чем указать мне на компьютер, который я держал в руках.

Я вгляделся в дисплей и медленно выдохнул. Картины были на редкость хороши. Я с чувством вины осознал, что, будь Биерис мужчиной, она бы котировалась в ряду самых лучших молодых художников. И дело было даже не в композиции и не в технике рисунка, хотя и то и другое были превосходны, а в тонком, умном видении. Я даже почти забыл о собственных воспоминаниях о том дне — картины как бы стерли их. Именно Биерис удалось по-настоящему увидеть огромное стадо зверей-колоссов, сгрудившихся на берегу, и мягкие красные, теплые и коричневатые тона равнин.

Щелкнув клавишей, я стал рассматривать вторую картину.

На ней была изображены равнина и горизонт, где был виден дым подступавшего пожарища. На следующей картине Биерис изобразила перепуганного орок-де-мера, барахтающегося в грязи. Я просмотрел все картины, а потом начал сначала. Я всегда смотрел картины по несколько раз, чтобы их лучше понять.

Как всегда, когда я восхвалял искусство, я заговорил по-аквитански, но довольно скоро запнулся. У меня, пожалуй что, не было слов для того, чтобы описать свое впечатление от работ Биерис. Чего-то не хватало в аквитанском восприятии…

Я снова включил компьютер и стал рассматривать самую первую картину и разглядел на дальнем плане красноватые солнечные блики, отраженные от блестящей поверхности труб, по которым вода подавалась к полярным льдам. На следующей картине орок-де-мер погибал, опутанный шлангом, по которому подавались удобрения к лесопосадкам.

Рассматривая один из пейзажей, я обнаружил, что за равнинами под обрывом, на самом горизонте, изображен бело-голубой плюмаж дыма на фоне алого неба — это испарялся водород, доставленный пятисоткилометровым трубопроводом из океана и сжигаемый для того, чтобы насытить влагой воздух над сухой низменностью, окружавшей Южный Полюс. А на равнине виднелось множество фрагментов метеоритов, которые сюда упали не по своей воле — их нарочно сюда направили, чтобы изменить рельеф поверхности и чтобы в итоге равнина получила выход к морю.

На других картинах я увидел толстенные кабели, ведущие к обогревателям, которые не допускали формирования вечной мерзлоты, бетонные перегородки, замедлявшие и искривлявшие течение Великой Полярной Реки, чтобы она казалась более старой. Изображены были даже высокие дамбы в устьях ущелий. Можно было бы пристально разглядывать аквитанские пейзажи, нарисованные за четыреста лет, но ни на одном бы ты не увидел ничего подобного. На всех картинах окрестностей Южного Полюса, какие мне доводилось видеть, я всегда видел одно и то же: деревья, склоненные над рекой, небольшие озера и пруды, далекие горы, поросшие лесами, — то есть то, как эти места должны были выглядеть через четыреста лет, а не так, как они выглядели сегодня.

Когда я оторвал взгляд от дисплея и посмотрел на Биерис, в моем взгляде было болезненное осознание того факта, что она намного талантливее меня и что если мне и будет чем гордиться из того, что со мной было в молодости, так это дружбой с ней.

— Мы ведь уже говорили об этом, — сказала Биерис. — На Уилсоне люди предпочитают картины, на которых все изображено таким, каким будет после завершения терраформирования.

— Но Биерис… Здесь, в Каледонии, искусства нет совсем, а твои картины великолепны! Дома такая выставка сделала бы тебя знаменитой! — У меня вдруг мелькнула мысль:

— А ты Аймерику показывала эти работы?

Она скривилась.

— Шутишь?

Я решил сменить тему:

— Но… Но если ты так прекрасно рисуешь, зачем же тебе торчать здесь и работать на ферме?

Она прищурилась:

— Ну, значит, ты плохо разглядел Содомскую котловину.

По крайней мере теперь я знал, что сказать.

— Да, плохо. Расскажи. А если не можешь рассказать, тогда я подожду твоих картин.

— Может быть, тебе действительно придется подождать картин, — кивнула она. — Но там такой свет, и снега на Пессималях так отражают солнце, и все такое зеленое…

— Но что, если все это тебе видится таким, пока ты работаешь, а в свободное время очарование пропадет? Или ты хочешь избегать каждодневных прогулок?

И тут она мне по-настоящему улыбнулась — такой улыбки я у нее не видел с тех пор, когда мы оба вступили в пору юности. И мне это так понравилось, что и сказать нельзя.

— Ты все правильно понял, — сказала она.

— Может быть, но не до конца. Объясни медленно, простыми словами, companhona.

Я употребил не самое подходящее слово — слово женского рода от того, которое мы употребляли, обращаясь к близкому другу. Но в Аквитании взрослый мужчина никогда так не обращался к donzelha и уж тем более к взрослой женщине.

Но Биерис, похоже, этого не заметила.

— Когда я работаю на природе, мне нужно видеть пейзаж более подробно. Для того чтобы узнать, как выглядит грозовая туча, я должна знать, как выглядят самые разные облака.

Для того чтобы ухаживать за садом, я должна видеть конкретные яблоки на конкретном дереве. Вот и все. Прости. Наверное, я могла бы все объяснить тебе тремя фразами. Просто меня никто никогда не слушал. Ты ведь знаешь старую поговорку — «Если устал слушать девушку, сделай ее своей entendedora».

— Ну, ребята, расправились с местными деликатесами? — спросил Аймерик, и мы с Биерис вздрогнули от неожиданности.

Через два дня я подъехал на приобретенном в рассрочку «коте» к новому, только что отстроенному зданию Центра Аквитанского Искусства. Постройка была закончена три часа назад. Из ворот выехал последний грузовик. В актовом зале были сложены штабелями грузы, необходимые для обустройства классов. Я попросил, чтобы для разгрузки и расстановки вещей мне прислали несколько роботов, и они прибыли, как только я запер грузовые ворота.

За последние три дня я уже в третий раз занимался распаковыванием и расстановкой мебели. Днем раньше наконец прибыли мои личные вещи — судя по всему, на Уилсоне их не так-то просто было упаковать. Я сразу же понял, что моя барочная мебель будет плохо сочетаться с гладкими, ровными линиями гостевого домика Брюса, и намекнул ему, что мне было бы любопытно поручить ему дизайн интерьера. Брюса такое предложение очень обрадовало — если такое можно сказать о каледонце, и почему-то оно обрадовало и Биерис, которая тут же обратилась к Брюсу с аналогичной просьбой насчет своего жилища. В самом деле мне не хотелось, чтобы контраст между моей красивой мебелью и безжизненным холодным домом вызывал у меня тоску по родине.