Мама уже смотрит «Кулинарный поединок», наворачивая «Неаполитанское».
Я беру очередной чистый лист и стучу по нему ручкой. Не могу припомнить, когда в последний раз писал настоящее письмо, не говоря уже о письме незнакомому человеку. Как донести мысль, не производя впечатления фашиста или полоумного?
Страница все еще пустая. Я вздыхаю. Что я, собственно, хочу сказать?
Привет. Спасибо за диск. Не стоило. Я не это имел в виду… Но все равно. Добавлю его в свою коллекцию…
Бо́льшая часть страницы остается пустой, и пустота кажется мне давящей. Что можно сказать растерянному новичку?
У тебя там на потолке есть звездочка, которая светится в темноте. Ты заметила? Моя сестра Бэк несколько месяцев назад расклеила там целую галактику. Когда я выписывался, завотделением заставила все отодрать, но я одну оставил. Она еще там? У тебя хорошая палата. Все говорят, что моя лучше, зато из твоей видно футбольное поле.
С приветом,
Человек-Башка.
P.S. Там чуть выше был легкий сарказм, если что.
P.P.S. Большинство телепередач ухудшают эффект химии, особенно если в них фигурируют кулинария, пение, танцы или «Два с половиной человека». «Сайн-фелд» – вот лучший ситком при тошноте.
P.P.P.S. Не заказывай куриный шницель по вторникам.
Я закрываю колпачок на ручке и кнопкой вызываю Нину, которая моет руки и бросается проверять капельницу. Она подозрительно хмурится, видя, что та еще полная, и ее заколка-бабочка трепещет крыльями.
Я быстро протягиваю ей записку с пометкой «В палату № 2», убедившись, что мама не смотрит в нашу сторону
– Ах, вот оно что. Я только за этим тебе нужна?
– Ты же не откажешь главному красавцу в отделении? – говорю я, надеясь подловить ее на лжи. Но она не реагирует, и я указываю на свои пухлые щеки. – Или я теперь не фонтан?
– Нет, Зак, ты, как прежде, всех милее. Еще что-нибудь нужно?
– На что я больше похож – на гриб, на клецку или на попкорн?
– Ты про внешность или про характер? – уточняет она, не моргнув глазом.
– В обоих смыслах.
– На куколку, в которой мается бабочка.
Она права: я маюсь. Потому что сижу круглые сутки взаперти. И мне отчаянно не хватает компании. Конечно, со мной здесь мама, я разговариваю с медсестрами, ко мне заходят врачи и прочие люди на зарплате, и я не одинок. Но мне не хватает общения с такими, как я. С ровесниками. Причем не в Фейсбуке, а живьем. Восклицательные знаки и смайлики не заменяют настоящие эмоции.
Мне плохо без друзей.
– Клецка, гриб… придумаешь тоже, – произносит мама спустя несколько часов, забираясь под свою розовую простыню и выключая свет. – Ты такой чудак иногда.
Это тоже правда.
Осталось одиннадцать дней.
Говорят, в детском отделении круто. Там просторные зоны отдыха, палаты с расписными стенами, к больным детишкам ходят клоуны с гитарами, а для желающих есть даже игровые комнаты с барабанными установками и музыкальными автоматами. Туда как по расписанию наведываются звезды спорта и кино, раздавая маленьким пациентам подарки с автографами.
К сожалению, меня диагностировали уже в семнадцать, так что в этот поворот я вписаться не успел. Лежу во взрослом отделении с выбеленными стенами и крохотным телевизором. Первую ночь, помню, я смотрел документалку про нового робота «Кьюриосити», разработанного НАСА. Было трудно сосредоточиться из-за непривычных звуков, медицинских запахов и назойливого страха.
Когда у меня случился рецидив, запуск «Кьюриосити» был во всех новостях. Вечером накануне трансплантации мы с мамой смотрели запись, где ракета «Атлас-5» взмывает в атмосферу с гигантским роботом на борту. И я все думал про этого робота, даже когда мама уже выключила телевизор. Как он несется сквозь космос, запрограммированный собирать пробы и исследовать почву Марса при помощи сложных научных приборов, искать там признаки жизни. Я думал: ведь если ученые могут построить такую сложную машину и отправить ее аж за 560 миллионов километров от Земли, то наверняка смогут исправить и непослушные кровяные тельца в обычном человеке. Это же мелочь в сравнении.
Здесь легко удариться в философию, поскольку заняться толком нечем. В больнице так скучно, что становится интересно рассматривать медсестер. Например, у Вероники крупные, на удивление проворные руки, и я завороженно наблюдаю, как она меняет постель. Сам я сижу в розовом кресле, пока она совершает рутинные действия. Простыни она заправляет виртуозно. Лучше всех в больнице.
Мама ушла принимать душ в ванную для посетителей, надо воспользоваться ее отлучкой.
– Как ваше утро? – спрашиваю я Веронику.
– Ничего, а твое?
– Мое как всегда. Скажите, а вы заходили во вторую палату?..
Вероника кивает.
– И… девушка ничего не говорила?
Вероника заканчивает разглаживать простыню и отрицательно качает головой. Она привыкла к ровесникам и людям старшего возраста, которые в основном трещат про погоду или качество больничной еды. О соседях обычно никто не справляется. Пациенты-подростки здесь редкость, да еще и в соседних палатах.
– Значит, она ничего не передавала?
– А что она должна была передать?
В окне мелькает мама. Сейчас она войдет и будет мыть руки, так что у меня осталось ровно тридцать секунд.
– Я думал, может, она передаст записку. Про музыку… Или про сериал «Сайнфелд», или про куриный шницель…
Вероника показывает мне красноречиво пустые ладони.
– Эта девочка если и открывает рот, то говорит такое, что я даже повторять не буду. Как у тебя со стулом?
Я тяжело вздыхаю и закрываю глаза.
– Нормально. Ходил и по-большому, и по-маленькому, трижды ночью, раз с утра.
И никаких тебе секретов, никакой тайны частной жизни. Вероника достает ручку и бегло делает пометки в моей карточке, затем меряет мне температуру.
– Когда я на таких девиц смотрю, думаю, Господи, какое счастье, что родила пацанов, – продолжает Вероника. – Сплошные перепады настроения.
Завтрак мы не хотим, ничего не хотим, анкету заполнять не будем, шторы открывать не желаем… А ты бы слышал, как она разговаривает с матерью!
В этот момент, вытирая руки, входит мама.
– Доброе утро, Вероника. Он покакал!
– Мам, она уже в курсе. Но спасибо.
– Вот, о чем я и говорю! – произносит Вероника. – Мальчики – они вежливые. Относятся к матерям с уважением.
Я выбираюсь из кресла и тащу капельницу к кровати, где затем пытаюсь как-то втиснуться между туго натянутых простыней.
Так начался больничный день номер двадцать пять, пятнадцатый после трансплантации.
– Как насчет партии в «Колл оф Дьюти», мам?
– Только если ты готов умереть! – восклицает мама и тут же спохватывается.
Я смеюсь и качаю головой.
…В ушах у меня звенит от грохота пулеметов в игрушке. Мамин герой умирает уже в пятидесятый, наверное, раз. И тут я слышу какой-то звук из реальной жизни, не из колонок компьютера. Кто-то кричит.
Два голоса. Люди кричат друг на друга.
Я приглушаю громкость.
– Ну и кто теперь подслушивает? – говорит мама.
– Тсс!
За стенкой – голос матери соседки:
– Почему ты так со мной поступаешь?!
Это «со мной» коробит больше всего. Близкие должны говорить: «ты поправишься», «вот пройдешь курс химии, и мы поедем в Диснейленд», или «мы будем молиться, и Бог не оставит нас в беде». Нельзя превращать болезнь в мелодраму, в которой главный герой – не больной, а ты.
– Надо было слушать меня. Жить как нормальные люди…
– То есть, это я виновата? Потому что устроилась на работу?
– Тебе не нужна была эта работа! С твоим умом – и сертификат косметолога…
– Ты не понимаешь! Это серьезный диплом…
– Это бумажка, чтобы подтереться!
– Слушай, не лезь больше в мою жизнь.
– Да еще этот мальчишка…
