После этого мудрено ли, что он мог управлять кормилом государства, как хотел, и что народ безропотно подчинялся всем прихотям его характера, направление которого гораздо ярче обнаружилось в последние годы его жизни.
Образование и вера составляли два предмета особенной важности для Фридриха. Он заботился об учреждении повсюду народных училищ, хотя, по взгляду своему, он не совсем одобрял общественное воспитание. Но ему хотелось, чтобы даже каждый крестьянин был грамотен в его государстве, и чтобы мог здраво судить о вещах. Для этого предписано было даже в сельских школах издать ученикам в простых и понятных формах основные правила логики. В высших училищах он повелел знакомить воспитанников с древними писателями, а потому преподавание древних языков, и в особенности латинского, поставил непременным законом. Об этом предмете он написал весьма любопытный трактат, который сообщил министру своему Зедлиду. В церковные дела он не вмешивал-{467}ся до тех пор, пока не видел в них фанатического направления. Религия не принималась в расчет при назначении и наградах чиновников.
-- Дела убеждения до меня не касаются, -- говорил он, -- мое дело смотреть на заслуги и пользу моих подданных.
Поэтому прусские подданные всех вероисповеданий пользовались одинаковыми правами. Полная веротерпимость была девизом Фридриха. Это доказал он, дозволив даже иезуитам селиться в Силезии, строить монастыри и школы, несмотря на то, что орден иезуитов был уничтожен папой и изгнан из всех католических земель.
-- Может быть, они и не такие христиане, какими должны быть по мнению папы, -- говорил он, -- но я знаю, они очень умные люди и хорошие наставники духовенства, и потому даю им приют и свободу убеждения.
Хотя Фридрих имел свои особенные верования и даже позволял себе иногда шутки над предметами всеобщего благоговения, но он любил, чтобы подданные его строго держались церковных уставов и уважали догматы христианской веры как основу всякого счастья. Несмотря на то, он никого не стеснял в его религиозных отправлениях, а узнавая в некоторых из своих приближенных истинных христиан, отличал их особенным благоволением и часто, со вздохом, говорил, что завидует силе их убеждения. В школах приказано было преимущественно и прежде всего обучать закону Божию.
Король поощрял духовенство, назначал духовным лицам большие пенсии, награждал особенные их заслуги, но вместе с тем не давал им никакой власти в государстве. Когда Клетчке, обер-священник армии, подал королю просьбу о том, чтобы предоставить ему право назначать полковых пасторов, которых до того определяли полковые командиры, Фридрих написал под его просьбой: "Царство твое несть от мира сего!" и отослал ее назад.
Как вера не пострадала от его особых убеждений, так и литература немецкая не была стеснена его предубеждением к отечественным писателям.
Напротив, она получила еще большее развитие от свободы, с которой каждая новая мысль могла высказываться с кафедры и в печати. Строгий цензурный устав был уничтожен; цензура ограничивалась только тремя статьями: не дозволялось писать против су-{468}щества Божия, против таинств христианской церкви и против чести народа. Все остальное, даже статьи против его собственной особы, не подлежало рассмотрению цензуры. Как Фридрих смотрел на сатирические статьи против себя, можно видеть из следующего факта.
В Берлине ежегодно издавался календарь в виде альманаха, к которому всегда прилагался портрет одного из царствующих государей и несколько других картинок. В том, к которому был приложен портрет императора Иосифа II, находились сцены из Дон-Кихота. Австрийцы этим оскорблялись. Фридрих, узнав о том, приказал издать новый альманах со своим портретом и вложить в него самые язвительные карикатуры на себя. Альманах вышел: в нем находились сцены из "Неистового Роланда!"
Таким образом, два главные недостатка этого великого человека, его предубеждение к отечественной словесности и его личные верования, не имели никакого влияния на его народ. Он хотел заблуждаться один и предоставил полную свободу мысли и убеждения своим подданным. Черта редкая в монархе с властью неограниченной!
Но венец всей его деятельности составляло правосудие. За ним наблюдал он неусыпно. Вся власть его высказывалась в законе; соблюдение закона, по его мнению, была первая обязанность подданных, отступление от него судей -- первое преступление, ибо через это оскорблялось величество. Вот что писал он к д'Аламберу, в 1780 году, по поводу новых своих узаконений:
"Первая обязанность государей быть судьями своего народа. Но многосторонние занятия заставили их доверить эту священную обязанность людям, избранным для хранения закона. Несмотря на то, они не должны забывать об этой важнейшей отрасли государственного управления, не должны допускать, чтобы имя и значение их употреблялись во зло, для одних несправедливостей. Подданный не может уважать и любить монарха, именем и властью которого его грабят и разоряют. Поэтому и я должен блюсти над теми, кому поручены суд и расправа; несправедливый судья, по моему мнению, хуже разбойника: он грабит по праву, именем закона. Наблюдать за неприкосновенностью достояния граждан -- долг главы каждого общества, и я стараюсь исполнять долг свой ревностно и правдиво. Без этого, к чему бы мне послужило изучение Платона и Аристотеля, законов Ликурга и Солона? Исполнение мудрых поучений философов: вот лишь истинная цель философии!" {469}
Предоставив всем и каждому к себе свободный доступ, Фридрих мог следить за ходом судопроизводства и узнавал каждое злоупотребление закона из первых рук. В наказаниях за такие проступки судей он был беспощаден, не смотрел ни на какое лицо, удалял своих любимцев и даже смещал полезных министров, если видел, что они защищали виновных. Пример такого правосудия представляет знаменитый процесс мельника Арнольда, наделавший много шума в Европе и прибавивший самые яркие лавры к венцу великого короля.
Мельник Арнольд имел в Новой Марке водяную мельницу, за которую обязан был платить ежегодную подать помещику, графу Шметтау. В продолжение многих лет он исправно исполнял свои обязанности; потом за ним оказались недоимки, и, наконец, он совсем отказался от платежа. Помещик подал на него жалобу в кюстринское областное правление. Арнольд показал, что граф Шметтау продал соседнему владельцу, барону Герсдорфу, участок своей земли, на котором сосед, пользуясь протекавшей речкой, вырыл огромный пруд для разведения карпов и отвел в него воду. От этого у мельницы Арнольда сделалось мелководье, он мог работать только два месяца в году, во время разливов, и был доведен до разорения. Но суд не обратил внимания на отзыв мельника, даже не нашел нужным исследовать, справедливо ли его показание. Определили: продать мельницу и удовлетворить помещика. При описи мельницы не пощадили даже и остального имущества Арнольда. Все было продано с молотка, за бесценок, и бедняк с семейством своим остался без куска хлеба. Арнольд подал апелляцию в высшую инстанцию, но и там (по обычаю верить более действиям присутственного места, чем жалующемуся на несправедливость челобитчику) приговор кюстринского суда был признан действительным. Тогда бедный мельник продал часть своего платья и пустился со всем семейством в Потсдам, просить защиты короля. Под старым дубом, против самых окон королевского кабинета, остановилась несчастная семья, ожидая с робостью решения своей участи.
Престарелая мать мельника, едва живой дед его, молодая жена и сам Арнольд составляли умилительную группу, стоя у столетнего, царственного дерева, под которым как будто искали защиты от постигшей их грозы. Король не мог их не заметить. Длинная, исписанная бумага, которую старуха держала в дрожащей руке, тотчас открыла ему цель нежданного посещения. Он позвонил, и че-{470}рез несколько минут расторопный камер-гусар ввел бедное семейство в богатый зал дворца. С трепетом сердечным переступил Арнольд порог королевского дома, со светлой улыбкой счастья и надежды вышел он из него. В руках его дрожал запечатанный пакет короля к председателю кюстринского верховного суда, в кармане звенела горсть талеров, которые монарх подарил ему на покрытие путевых издержек. Но Фридрих очень хорошо знал, что ворон ворону глаза не выклюет, и потому отправил верного человека, полковника Гейкинга, в Неймарк исследовать, справедливо ли показание мельника. Полковник вскоре возвратился и вполне оправдал Арнольда. Мельник пришел, между тем, в Кюстрин и доставил королевский пакет по адресу. В нем заключалась следующая собственноручная бумага Фридриха:
