— Передай управление, — взяв себя в руки и стараясь не выдавать эмоций, приказал он. — Я сам поведу “Ясон”.
— Нет! — отказался Снарт. — Они ждут меня. И я должен довести нашу миссию до конца.
А дальше последовало такое, от чего у Шлейсера вообще глаза полезли на затылок. “Ясон”, взмахнув распустившимися пантографами и стремительно набирая ускорение, ринулся в глубину квазиконтинуального чрева.
— Снарт, остановись! — все еще не теряя надежды, простонал Шлейсер. — Не делай этого!..
— Я открою вам новый мир! — донесся до него забиваемый помехами крик. — Заставлю поверить в невозможное!..
По мере роста разделяющей аллонавтов дистанции стали набирать силу структурные искажения в пространстве, отчего голос универсала звучал все тише.
Онемевшими пальцами Шлейсер до предела форсировал движитель и рванул следом.
Еще немного, и “Ясон” вошел еще в какую-то отметившуюся на радаре область неоднородности. Послышались душераздирающие крики: то ли Аины, то ли Гриты — не разобрать. Картина на экране потускнела. Оборвалась связь с Сетой.
Много чего довелось повидать Шлейсеру. Обстановка не раз складывалась для него крайне неблагоприятным образом. Но то, что открылось в следующие мгновения, вообще описанию не поддавалось.
Кажущийся до этого воплощением мощи и непревзойденного совершенства “Ясон”, вдруг заметался как щепка в бурунах, а затем раздираемый какими-то немыслимыми силами стал разваливаться на части.
Какое-то время Шлейсер остановившимся взглядом наблюдал за происходящим. Чувства отключились. Сознание если и тлело, то на грани беспамятства.
Между тем слайдер тоже пересек ту самую вроде бы неосязаемую, но упругую границу. Лицо, если конечно то что отражал рефлектор можно было назвать лицом, вспыхнуло от прилива крови. В ушах разлился звон. В позвоночнике что-то хрустнуло. Икры свела судорога. Сократились сухожилия, отчего голова вдвинулась в плечи, а кисти рук скрючились как у конченного полиомиелитчика.
Отчаянно засигналил тенденсатор, извещая о критическом изменении пространственного габитуса, после чего с экрана исчезли остатки “Ясона”, за которыми он все еще продолжал гнаться. Лишившись последнего узнаваемого в “черном тумане” ориентира, идентификаторы поисковой системы смешались в скопище нуменальных клонов, а миарт стал проецировать на экран хаотичную, лишенную смысла картографию.
В следующий момент грудь вывернуло так, что на спине сошлись лопатки, морду лица еще больше перекосило, уши оттопырились, а глаза вылезли из орбит. Если бы не КЗУМ, его бы уже разорвало изнутри и переломало кости. Послышался треск. Трещало все: обшивка корпуса, приборы, детали интерьера. Так бывает разве что в условиях сверхдавления или при запредельных ускорениях. Казалось, вот-вот начнутся необратимые деформации. Но Шлейсера это уже не волновало. Единственное, что тогда ему хотелось, так это умереть, рассеяться в прах, обратиться в пучок инстантонов.
— Внимание! Объявляется состояние “зет”! Параметры поля не соответствуют уровню сохранения целостности молекулярных структур… Повторяю… Объявляется состояние “зет”!..
Сперва он не понял чей это голос. Потом дошло: «Это же миарт. Только к кому он взывает? Поздно… “Ясона” уже нет. Значит нет и пути к спасению…» Усилием воли Шлейсер перевел управление слайдера в форс-режим и застыл в эйдетическом оцепенении.
Как и следовало ожидать, рассчитать траекторию полета оказалось невозможно. Миарт, также как и чуть ранее исинт аллоскафа, перестроился в режим n-мерности. В метатропном мороке, кроме равномерно распределившихся на небесной сфере копий ксеноида, других признаков различий не наблюдалось, а если что и выделялось, так это беспорядочные потоки квазичастиц и вкрапления пустоты на холсте еще более разреженной пустоты.
Тем временем влияние анормальных эффектов продолжало усиливаться. Кажется, слайдер был уже на грани смещения в раздел внепричинных связей, условного времени и условных величин. Структурные искажения достигли такой степени, что окончательно утратили смысл каноны геометрического языка. Поступающая информация уже не поддавалась актуализации, хотя миарт все еще пытался совместить несовместимое, согласовать несогласуемое, обязать к исполнению необязуемое, привлечь для анализа непривлекаемое и наконец отторгнуть то, что до этого было неотторгаемым. Воистину, более впечатляющую чем сотворенную этим метатропным Гадесом [141] несимметрию, невозможно было представить. Все то, что можно было назвать “окружающим миром”, превратилось в полный неузнавариум. Кругом пустота. И в этой пустоте — только неистовствующее мессиво микропорций вещества, энергии, гравитации, обрывки полигенных, в том числе и темпоральных полей, где уже не разделяются такие понятия как “меньше”, “больше”, “раньше”, “позже”. И как теперь все это понимать? Как агонию распада некогда сформировавшегося суперпланкеона? А может наоборот, это и есть кровь вселенной, циркулирующая в артериях трансцендентности?.. Развертка наследственной программы, уложенной в умонепостижимые гены?.. После такого, если уцелеешь, невольно станешь пассеистом…
Но тогда он об этом не думал. Потрясенный чудовищным ударом фатума, он вообще ни о чем не думал.
Миарту каким-то чудом удалось замедлить падение в тиражированную индетерминальным квазиценозом бездну.
— Исчезла “ноль-компонента” в разделе “поле-вещество”, - прокомментировал он далее обстановку. — По-прежнему не могу определиться с курсом и координатами. Геометрия проявляет признаки квантовости; время — дискретности. Мы находимся в режиме волнового движения, а значит, одновременно движемся во все стороны.
«Полный абзац, — равнодушно подумал Шлейсер. — Теперь точно не выбраться. Да и надо ли…» Перед мысленным взором на миг обозначилось лицо Сеты. Но какое-то застывшее, неживое. В обожженной душе ничто не ворохнулось…
И тут под обшивкой приборной панели зародился свист: тихий, мелодичный, чем-то напоминающий звук флейты. Постепенно он усилился, да так, что заложило пылающие как от хорошей трепки уши. Одновременно возросло влияние метаструктурного переуклада. Теперь перекрученного и чуть ли не вывернутого наизнанку командора стало еще и трясти как в лихоманке. Он попытался перевести КЗУМ в режим скафандра, и таким образом отгородиться в последние минуты жизни от обратившейся в ад реальности, но из этой затеи ничего не вышло. Швы не герметизировались, а шлем, в который едва просовывалась деформированная и распухшая голова, не состыковывался с комбинезоном.
В кабине наметилось какое-то движение. Скосив глаза, он заметил в кресле второго пилота смутный силуэт. Разрывая набухшие связки, повернул голову, и…
За дублирующим клавиром, обратившись к нему и воплотив в себе весь кунстнабор что ни на есть кошмарнейших глюков, неподвижно (в отличие от него, трясущегося в конвульсиях) восседал страховитый истукан, не имеющий ничего общего даже с обезьяной. Вытаращенные остекленевшие глаза, вывернутые ноздри, настороженные уши-лопухи, ощеренная пасть… Такой отталкивающей наружности, такого изощренного уродства встречать ему еще не приходилось.
Какое-то время Шлейсер как завороженный пялил глаза на неведомо откуда взявшегося гостя. Потом в зашкаленном сознании шевельнулась смутная догадка. Потом еще раз…и еще…
И тут его осенило. Да это же он сам! Как есть. Во всей красе. Такая же одежда. Скорченное тело. А взгляд!..
С величайшим трудом он вернулся в исходное положение и хотел было обратиться к миарту за пояснениями, но не узнал своего голоса.
Из наполовину разинутого рта-пасти вырвалось несколько бессвязных звуков, среди которых угадывались только гласные:
— Ы-а-у-э-а-ы…
Тогда, едва ворочая онемевшим языком, он нащупал стык двух нижних моляр и, нажав на выступ десны, включил вживленный в мозг биочип телепатической связи.
Еще раз поймал в рефлекторе свое отражение. Экзот! Всем экзотам экзот! Да еще и клонирован… Волна ужаса окатила его. Воображение нарисовало образы тех, кто уже прошел этой дорогой. Себя он увидел в первом ряду. После этого, не отвечая на готовность миарта к продолжению связи, окончательно впал в прострацию.
