Основанием для такого утверждения Р. Г. Скрынникова явилась также фраза «Се же слышахом от верного самовидца, иже бе от пълку Владимера Андреевича», находящаяся в одной из редакций «Сказания…». К сожалению, именно эта ссылка на свидетельство «очевидца» ничего не стоит, поскольку тот рассказывает не о битве, а лишь о «венцах мученических», опущенных из облаков руками ангелов над бьющимися русскими полками:

«Се же слышахом от верного самовидца, иже бе от плъку Владимера Андреевича, поведаа великому князю, глаголя: „В шестую годину сего дни видех над вами небо развръсто, из него же изыде облак, яко багрянаа заря над плтьком великого князя, дръжашеся низко. Тъй же облакъ исплъненъ рукъ человеческих, яже рукы дръжаще по велику плъку ово ироповедникы, ово пророчес-кы. Въ седмый же часъ дни облакъ тъй много венцевъ дръжаше и опустишася над плъкомъ, на головы християньскыя“ [Ск., 44]. Можно, конечно, предположить, что речь идет о появлении над полем сражения НЛО, если бы это не было прямым заимствованием из „Жития Александра Невского“: „Се же слышах от самовидца, иже рече ми, яко видех полкъ Божий на въздусе, пришедши на помощь Александрови“[210]. Справедливости ради следует заметить, что автор „Сказания…“ был не первым в использовании „самовидца“, поскольку данный сюжет его предшественник заимствовал из повести о походе Владимира Мономаха на половцев в 6614/1111 г. с описанием знаменитой „битвы на Сальнице“, где „падаху половци предъ полкомъ Володимеровымъ, невидимо бьеми ангеломъ, яко се видяху мнози человеци, и главы летяху невидимо стинаеми“ [Ип., 267–268].

Как я уже отметил, использованию „Сказания…“ в качестве исторического источника препятствует наличие в его тексте вопиющих анахронизмов. Во всех его редакциях союзником Мамая указан не Ягайло, а Ольгерд, хотя этот противник Москвы умер тремя годами ранее Куликовской битвы. В Киприановской и некоторых других редакциях „Сказания…“ Дмитрия Ивановича на брань с Мамаем благословляет митрополит Киприан [Ск., 52–56], находившийся тогда в Киеве, а вместо епископа Герасима войска в Коломне (по Основной редакции) напутствует епископ Геронтий [Ск., 34], занимавший коломенскую кафедру с 1453 по 1473 год, т. е. почти сто лет спустя после описываемых событий. Наконец, покидая Москву, Дмитрий Иванович совершает молебствие перед иконой Владимирской Богоматери, тогда как на самом деле эта икона перешла из Владимира на Клязьме в столицу только пятнадцать лет спустя после битвы.

Недостоверны или сомнительны оказываются и поименованные персонажи, количество которых в различных редакциях „Сказания…“ возрастает от столетия к столетию[211], причем иногда причины таких ошибок или фантазий удается найти. Вот один из подобных примеров.

В Распространенной и последующих редакциях „Сказание…“ включает в себя особую повесть о приходе на помощь московскому князю рати, собранной новгородскими посадниками по благословению новгородского же архиепископа Евфимия [Ск., 86–88]. В действительности новгородцы в 1380 г. на помощь Москве не приходили и не могли прийти. Что же касается „архиепископа Евфимия“, то с таким именем владык было двое: Евфимий Брадатый был избран на новгородскую кафедру в 1423 г. и умер 1 ноября 1429 г.; его сменил Евфимий Вяжицкий, умерший 10 марта 1458 г.[212] Как можно видеть, оба владыки жили много лет спустя после Куликовской битвы, когда новгородским архиепископом был Алексий. Источником такого анахронизма, скорее всего, стала Новгородская Первая летопись младшего извода и сходные с нею летописные своды, где перед повестью о побоище на Дону содержится сообщение о новгородском посольстве в Москву в начале 1380 г. [НПЛ,376]. С другой стороны, на возникновение данного пассажа в „Сказании…“, похоже, оказала влияние „Задонщина“, впервые поднявшая тему помощи московскому князю со стороны Новгородской республики против ордынцев[213].

Между тем, именно в „Сказании…“ сообщается, что, назначив день сбора войска в Коломне, Дмитрий Иванович с двоюродным братом и „со всеми князи“ отправился к Троице, где прослушал литургию, вкусил монастырской трапезы, получил благословение Сергия и испросил у него двух иноков, Пересвета и Ослебю, „которых ранее знал как опытных военачальников и богатырей“. Вызвав иноков, Преподобный „повелел им вместо золоченых шлемов возлагать на себя схиму с нашитым крестом“ [Ск., 56–57]. Это достаточно важная деталь, по-видимому, была предназначена для „исправления“ образа Пересвета в Задонщине, где он на поле „поскакивает, золоченым доспехом посверкивая“. Оттуда же в Киприановскую редакцию заимствовано указание, что иноки — „братья“, а Печатный вариант „Сказания…“ добавляет, что они еще и „брянские бояре“ [Ск., 109]. Всё это, как показал С. К. Шамбинаго в своем исследовании списков памятников Куликовского цикла, в том числе и „эпизод о посещении великим князем обители взят из Жития (Сергия. — А. Н.) по Никоновской редакции“[214].

Замена автором „Сказания…“ Ягайлы на Ольгерда позволила ему более драматично представить приход на помощь московскому князю Андрея и Дмитрия Ольгердовичей „с ратью литовскою“, готовых за правое дело пойти даже против родного отца, „возненавидевшего их мачехи их ради“ [Ск., 36]. Теперь нерешительность московского князя перед форсированием Дона снимает не письмо Сергия, как в Пространной летописной повести, а совет Ольгердовичей, напоминающих князю о его предках, Ярославе Мудром и Александре Невском, утверждавших свои победы переходом рек: первый — Днепра под Любечем для битвы со Святополком, второй — якобы переходом Невы [Ск., 37–38].

Соответственно, и посланец троицкого игумена теперь появляется в стане московских войск перед самым началом сражения с письмом („книгами“) и освященной просфорой („богородичным хлебом“) [Ск., 42], как последним напутствием на ратный подвиг, что становится своего рода увертюрой к последующему единоборству Пересвета, который видит выезжающего из рядов ордынцев „злого печенега“. Названный в тексте полным именем, Александр Пересвет оказывается здесь, как видно, под влиянием текста „Задонщины“, отцом Якова, которому передает благословение („Чаду моему Иакову — миръ и благословение“), после чего вступает в единоборство и погибает. Судьба Ослеби в „Сказании…“ остается неизвестной. Он — как бы случайная фигура, статист, оттеняющий подвиг своего брата и не имеющий собственной роли в происходящих событиях. Таким же мы видим его и в „Задонщине“, откуда, по-видимому, Ослебя и пришел в „Сказание…“. Но если об Ослебе никаких новых данных варианты редакций „Сказания…“ не содержат, то о Пересвете мы узнаем, что выехал он на поединок из полка Владимира Всеволодовича (Всеволожского), а в Распространенной редакции поименован не только „чернецом“, но еще и „любоченином“ [Ск., 98], что позволило некоторым исследоваелям считать его выходцем из города Любеча.

Впервые из „Сказания…“ мы узнаем и о его противнике, называемом то просто „печенежином“, то „Темир-мурзой“ [Ск., 64 (Киприановская редакция)], то „Таврулом“ [Ск., 406], то „Челубеем“ [Редакция „Синопсиса“ и лубочных изданий], что, конечно же, не способствует доверию к тексту, заставляя предполагать здесь контаминацию разных историко-литературных версий и просто редакторский произвол в изложении сюжета и обрамляющих его реалий. Об этом достаточно подробно писал Л. А. Дмитриев, пытаясь в то же время „подтянуть“ время создания древнейшей редакции „Сказания…“ к событиям 1380 г.[215]