Указывая на социальное положение человека в структуре византийского общества (наемник, гвардеец, телохранитель). термин «варанг» (

), при всей схожести с этнонимом «франг» (), скорее всего, произошел от норренского «vaering», но никак не от русского «варяг», как думал С. А. Гедеонов[141]. Вместе с тем, сама ситуация, согласно которой «первый скандинав» оказывается в «сообществе варягов», ставит неизбежный вопрос о том, как назывались первоначально эти телохранители, потому что, с одной стороны, тексты исландских саг ранее XIII в. не известны (т. е. они записаны в то время, когда термин «варяг/варяги» уже имел достаточно долгую традицию использования), а с другой, как показал С. А. Гедеонов, безусловные следы «варяжества» в языке и топографии указывают на территорию славянского (балтийского) Поморья. Об этом свидетельствуют как новгородские летописи и документы XII–XIII вв., где лексема «варяг» сначала становится синонимом псевдоэтнонима «немец», при этом ни разу не выступая в таком употреблении по отношению к «урманам» и «свеям», а затем и замещается им уже во второй половине XIV в., так и прямое указание приписки 6823/1305 г.[142] в Ермолаевском списке Ипатьевской летописи о жене польского короля Пржемыслава II, убитого в 1296 г., которая «бо бе рода князей сербскихъ зъ Кашубъ, отъ Помория Варязскаго, от Стараго града за Кгданскомъ» [Ип., Приложения, 81], вновь возбуждая вопрос о варягах-вендах в Константинополе, которые могли быть на этой стезе предшественниками скандинавов, но — под другим именем.

Можно только пожалеть, что сам В. Г. Васильевский не соглашался с выводами, к которым подводил собранный им же материал. Отказываясь обсуждать вероятность возникновения греческих «варангов» из «франков», историк с некоторым раздражением, но пророчески писал: «Тогда нужно будет принять, что имя варангов образовалось в Греции совершенно независимо от русского „варяги“ и перешло не из Руси в Византию, а наоборот, и что наша первоначальная летопись современную ей терминологию XI и XII веков перенесла неправильным образом в предыдущие столетия. Легко высказать такое предположение, но, чтобы доказать его строго научным образом, нужны именно строгие научные доказательства и точные исследования»[143].

Того же мнения придерживался и Гедеонов, когда, собрав доказательства появления термина «варяг/варанг» только в первой трети XI в., отказывался видеть очевидное, аргументируя свой отказ тем, что «слово варяг… известно на Руси уже в IX столетии, т. е. за 150 слишком годов до первого помина о варягах у скандинавов, арабов и греков»[144]. И в другом месте: «Нестор знает варягов до основания государства, стало быть, еще в первой половине IX столетия»[145].

Иными словами, подобно большинству историков своего времени, Гедеонов и Васильевский были уверены в синхронности текстов ПВЛ и содержащейся в них терминологии излагаемым событиям, как если бы те были записаны во второй половине IX в., что передалось по наследству исследователям и нашего времени. Примером такой типичной ошибки историка, при этом стоящего на позициях безусловного антинорманизма, может служить высказывание А. Г. Кузъмина, справедливо заметившего, что в сагах «верингами» именуются только те викинги, которые служили в Византии, однако тут же поспешившего оговориться: «Очевидно, перед нами слабое отражение тех явлений, истоки которых находятся на Руси, где варяги составляли заметную прослойку еще в X веке»[146]. Поскольку же единственным основанием для таких заявлений могут быть только письменные источники, посмотрим, о чем там идет речь.

Как я уже показал, все сведения о «варягах» в ПВЛ практически не выходят за пределы сюжетов, связанных с борьбой Ярослава за Киев, т. е. ограничены ст. 6532/1024 и 6542/1034 гг., которые содержат рассказы о событиях более раннего времени, чем первая фиксация лексемы «варанг» в Византии. После этого в Ипатьевской летописи «варяги» отмечены еще дважды: под 6732/1224 г. в рассказе об «Алецском побоище», где упомянут «Варяжский остров» на Днепре, а до этого — под 6656/1148 г., где помещен рассказ о свидании и обмене подарками между великим князем киевским Изяславом Мстиславичем и его братом, в то время смоленским князем Ростиславом Мстиславичем, когда «Изяславъ да дары Ростиславоу что от Роускыи земле и от всих царьских земль, а Ростиславъ да дары Изяславоу что от верьхнихъ земль и от варягь» [Ип., 369]. Последний факт оказывается особенно интересен как потому, что свидетельствует о существовании «варягов» в середине XII в. на Балтике («Поморие варязское за Кгданьскомъ» согласно приписке 6823/1315 г. [Ип., Прилож., 81]) и на северо-западных русских землях, так и потому, что все «варяжские» сюжеты ПВЛ, как можно было убедиться, указывают на свое новгородское происхождение. И здесь исследователь встречается с поразительным явлением.

Древнейшие новгородские летописи в своих оригинальных известиях о событиях X–XI вв. не знают «варягов», а все остальные о них упоминания за этот период безусловно восходят к тексту ПВЛ, который в древнейших списках НПЛ представлен в сокращенном и дефектном виде. Документированное «варяжское присутствие» в Новгороде на Волхове впервые отмечено только под 6660/1151 г. в виде «варяжской божницы (вар. — церкви) на Торгу» [НПЛ, 29,37,57идр.], где в пожары 6660/1151,6689/1181, 6725/1217 и 6819/1311 гг. сгорел «товаръ весь варяжьский безъ числа». В 6696/1188 г. у новгородцев возникает конфликт с «варягами» на Готланде («рубоша новгородьце варязи на Гътехъ, немьце въ Хоружьку и въ Новотържьце; а на весну не пустиша из Новагорода своих ни одиного мужа за море, ни съла въдаша варя-гомъ, нъ пустиша я без мира» [НПЛ, 39][147]), причем для заключения мира в 6709/1201 г. «варяги» пришли в Новгород не морем, а «горою», т. е. по суше [НПЛ, 45 и 240].

Наконец, в связи с большим пожаром 6807/1299 г. в качестве пострадавшего района Новгорода отмечена «Варяжская улица» [НПЛ, 90 и 329], а в ст. 6750/1242 г. Комиссионного списка НПЛ Балтийское море названо «морем Варяжьским» [НПЛ, 297], т. е. так же, как во вступительных статьях ПВЛ. Любопытно, что такое название Балтийского моря, неизвестное европейской картографии, которая неизменно именует его «Восточным», но встречающееся в русской письменности и в арабской географической литературе, напр, у Бируни[148], использовал в своих записках австрийский дипломат Сигизмунд Герберштейн, судя по всему, почерпнувший его из русских летописей[149], однако не из рассказа о Ледовом побоище XV в. по Комиссионному списку НПЛ, а из «вводных» статей ПВЛ, где указывается, что «ляхове же и пруси и чюдь[150] приседять к морю Варяскому… по тому же морю седять къ западу до земли агляньски и до волосшьскые» [Ип., 4].

Итак, если отбросить производные от лексемы «варяги» топонимы и гидронимы, имеющие в данном случае значение terminus ante quern для рассматриваемого вопроса, существование реальных «варягов» в новгородском регионе по летописям ограничивается временем от второй четверти XII в. до первой четверти XIV в. Подтверждением такой датировки служит договорная грамота Новгорода с Готским берегом и немецкими городами 1189–1199 гг., дошедшая в списке сер. XIII в., где фигурирует «варяг» («ожеемати скотъ варягу на русине или русину на варязе»[151]), где «варяг» оказывается синонимом «немец», и Правда Руская, в которой, начиная с ее краткого извода и древнейших списков, восходящих к XV в., фигурируют «варяг» и «колбяг»[152]. Последний пример замечателен тем, что во многих случаях за текстом Правды Руской следует текст так называемой «Правды Ярославичей» («Правда оуставлена руськои земли, егда ся съвокупилъ Изяславъ, Всеволодъ, Святославъ…»), возникшей в 1072 г.[153], в которой отсутствует какое-либо упоминание о «варягах». Наконец, в известном «Вопрошании Кюрикове», датируемом 1130–1156 гг., упоминается «варяжьский поп» как представитель «латиньской веры»[154].