55

только других, но, порой, и самих себя. Так произошло, например, с известным советским

режиссером Ю.А.Завадским, который с первых своих допросов на Лубянке осенью 1930 г.

принял на себя амплуа “беспамятного” и с той поры уже не расставался с ним, уверив под

конец жизни всех, что он “ну, совершенно ничего не помнит”. Достаточно сказать, что

даже сыну своему он лишь однажды проговорился, что сидел в тюрьме, но по какой

причине, сколько времени и как - так и не рассказал, отговорившись “недосугом”<4>.

Здесь мы подходим к другому, столь же серьезному препятствию, встающему перед

исследователем - к отрывочности, случайности, а то и просто отсутствию информации о

мистиках и мистических организациях, которую в настоящее время можно найти только в

архивах органов ФСК РФ и республик бывшего Советского Союза - бывших архивах

ОГПУ-НКВД-МГБ-КГБ.

На эти поистине бесценные архивы часто смотрят лишь как на память о миллионах

невинно осужденных и замученных в советских застенках и концлагерях. В известной

мере, так оно и есть. Однако нельзя забывать и другого: эти архивы являются

единственными центрами, в которых сосредоточена уникальная информация как о людях,

так и об их мыслях, жизни, стремлениях, а вместе с тем - об ошибках, заблуждениях,

геройстве и подлости. Мне не раз приходилось убеждаться, что архивы эти “помнят” даже

о том, о чем успели забыть многие из выживших, вернувшихся к жизни, но на каком-то ее

этапе оставившие там свою память.

Архивно-следственные дела репрессированных - сложный, очень емкий и в то же время

противоречивый источник информации, содержание и степень достоверности которого

менялись от периода к периоду. Так на протяжении 20-х гг. они показывают в

достаточной мере спокойное течение следствия, когда охват собираемого материала был

достаточно широк, а подследственный имел возможность писать свои показания

собственноручно (т.е. вести протокол), отвечая таким образом на ставившиеся перед ним

вопросы, но при этом еще что-то утаивая или не фиксируя полностью свой ответ, как о

том вспоминала, например, Е.А.Поль. Для тех лет характерно привлечение возможно

большего круга не только обвиняемых, но и свидетелей, часть которых затем отпускалась,

причем некоторые обвиняемые могли находиться какое-то время на свободе, дав

подписку о невыезде из города. Однако все это нисколько не гарантировало от

совершенно неожиданного по жестокости приговора, где факты могли быть утрированы,

искажены, а иногда и просто придуманы, точно так же как прекращение дела часто не

служило гарантией от возможных неприятностей - сокращения по службе, “вычистке по 1-

й категории” и т.п., что в перспективе грозило вероятностью нового, уже более серьезного

ареста.

Но эта же практика “обстоятельности” следствия позволяла накапливаться в

следственном деле множеству документов, начиная с ордера на арест и обыск, протокола

обыска, анкеты арестованного, протоколов допросов, до различных квитанций (сданные

вещи, деньги), служебных записок о перемещении арестованных, медицинских

освидетельствований, переписки с родными и следователями, различного рода заявлений,

наконец, приговорного материала и документов, свидетельствующих о дальнейшей

судьбе осужденных и их перемещений - из тюрьмы на этап, в политизолятор, ссылку,

оттуда - на поселение, что завершалось часто справкой об отбытии наказания и выезде по

избранному адресу.

Иногда сопровождающие дело документы, так называемое “контрольное

производство”, куда подшивались последующие запросы и справки о людях,

проходивших по данному следственному делу, дают возможность определить если не

судьбу человека, то его местонахождение в какие то моменты его жизни, занятия и даже

протяженность жизни. В архивно-следственных делах этого периода нередки пакеты с

изъятыми при обыске материалами - письмами, меморандумами, дневниками, записками,

личными документами и т.п., позволяющими лучше представить суть дела. С другой

стороны, этот период характеризуется повышенным интересом следователей к биографии

56

свидетеля или подследственного - к его происхождению, близким родственникам,

занятиям и работе на протяжении всего предшествующего периода, политическим

убеждениям, которые, как правило, в то время подследственными не скрывались.

Другой характерной чертой этого периода, продолжавшегося примерно до декабря

1934 г., т.е. до убийства Кирова (после чего начинается совершенно иная репрессивная

политика, рассчитанная на уничтожение), следует считать отношения между

“политическими” подследственными, т.е. теми, кто обвинялся по ст. 58 Уголовного

кодекса РСФСР, и ведущими дело следователями, которые, особенно в Москве, были

достаточно корректны. Такое впечатление, вынесенное мною из знакомства с архивно-

следственными делами, мне подтверждали все, кто испытал репрессии тех лет и дожил до

недавнего времени. Было ли это исключением, которое касалось только интеллигенции,

мистиков и анархистов, о которых я собирал сведения, или же распространялось и на

более широкий круг арестованных, выходивший за пределы подведомственности

Секретному отделу ОГПУ - не знаю, но что именно этим отношением были вызваны

многие многостраничные “исповедальные” показания и автобиографии, содержащие

изложение собственной позиции, взглядов, верований, направления деятельности,

отношения к советской власти (порой, весьма негативного), сомневаться не приходится.

Я отнюдь не хочу создать впечатления, что аресты и допросы проходили в “семейной

обстановке”, отнюдь нет. Были бесконечные нажимы, угрозы, моральное давление и даже

пытки горячей и холодной камерой, непрекращавшийся поединок между следователем и

подследственным, в результате которого многие “ломались”, становились на всю жизнь

секретными агентами ОГПУ, но в Москве 1930 г., например, не было еще такого садизма

и массовых расстрелов, какими славилось тогда тифлисское ГПУ в Ортачалах, да и

вообще вся периферия. Отсюда следует, что даже в любом правдивом показании, в

особенности, если подследственный отказывается сотрудничать со следователем,

заключена определенная неправда и в огромных масштабах - умалчивание. В то же время

(и это обязательно следует иметь в виду каждому историку культуры), имея дело с

мистическими организациями следователи меньше всего интересовались самой мистикой,

ритуалами посвящения, символикой, содержанием мистических легенд и текстов, короче

говоря, жизнью собственно духовной, все свое внимание обращая на организационные

структуры, на личные связи, на факты нелегальных собраний (“сборищ”), на их

периодичность, на отношение к политике правительства, суждения о тех или других

мероприятиях советской власти, - короче, на все то, что могло представить орденский

кружок в качестве подпольной политической организации, преследующей задачи борьбы

с существующим строем<5>.

Отсюда - отрывочность сведений, их фрагментарность, порой явные ошибки,

свидетельствующие о незаинтересованности следователей в точной и полной фиксации

показаний при обостренном интересе к именам, адресам, записным книжкам, дневникам и

переписке, изымаемым при обыске.

Совсем иной характер следствия открывается в архивно-следственных делах 1935-40

гг. На протяжении всего этого периода видны действия четко отработанной репрессивной

машины, задачей которой было возможно быстрое принуждение к самооговору,

влекущему за собой ВМН - высшую меру наказания, т.е. расстрел. Все, кого не удавалось

подвести под ВМН, отправлялись в концлагеря: ссылка в этот период предназначалась