— Карабарчик, — ответил тот.
— Однако, на Алтае скоро будет весна, — старик многозначительно улыбнулся. — В тайге появились молодые скворцы.
— Скоро будет весна, — повторил за ним Амыр. — Скоро! — тряхнул он уверенно головой.
Мундус поднялся от костра, горевшего посредине жилища, и, взяв топшур[9], тронул струны.
В аиле раздалась песня:
…Гусь усталый летит по Катуни
[10] вниз,
ниже вершины березы.
Я смотрю на свою невеселую жизнь,
из глаз моих льются слезы.
Отправляются гуси в большой перелет,
крылья у них устали.
В наших аилах злая бедность живет,
и глаза мои слезы застлали.
Разве есть у нас на Алтае ирим
[11],
где не села б гусиная стая?
Разве есть бедняк, чтоб горбом своим
не работал на хищника-бая?..
Печально звенели струны топшура, и, вторя им, рыдающим голосом пел старый Мундус:
…Не найти у нас на Алтае камней,
на которых не сиживал ворон.
Не найти в нашей жизни радостных дней,
без нужды и тяжелого горя.
Певец умолк. В аиле стояла тишина, нарушаемая лишь треском горящих дров, и, казалось, дым от костра, медленно клубясь, выносил с собой к темному небу отзвуки скорбной песни.
Первым прервал молчание молодой охотник Амат:
— Кам[12] Каакаш велел привести к нему белую кобылицу, а то злой дух пошлет на наше стойбище несчастье.
— Мало он от нас баранов угнал? — Горбатый Кичиней вскочил на ноги. — Он обманщик!
— Где возьмем белую кобылицу?
— Надо просить кривого Яжная, — раздался голос пастуха Дьялакая.
Темир, схватив висевшее на стене ружье, крикнул гневно:
— Кто первый пойдет к Яжнаю — черному сердцу, тому смерть. Проживем без кама и Яжная! — Помолчав, заговорил мягче: — Недавно я встретил в тайге русского, он мне сказал: «Скоро, охотник, будут большие перемены». — Темир окинул внимательным взглядом собравшихся. — Карабарчик — хороший знак. На Алтае настанет весна…
* * *
Наступил конец февраля — месяца больших морозов. Нужда железными клещами охватила стойбища. Хлеба не было, и большие плоские камни — серые паспаки, на которых когда-то женщины растирали зерна ячменя, точно могильные памятники стояли в углу бедных аилов. Коровы не телились, и высохший борбуй[13] сморщился, как старый опенок.
В один из таких дней в аил Мундуса забрел слепой Барамай. Вынул трубку с длинным черемуховым мундштуком и вздохнул. Табаку не было.
— Внучка Чейнеш умерла. Эрдине в горячке. Молока нет, сыра нет, кушать нечего, — сказал он печально.
Из темных глазных впадин старика выкатилась слеза.
Кряхтя, Мундус поднялся, снял с полки коробку из темной жести и высыпал на ладонь Барамая последнюю щепотку чая.
— Что еще дать? — посмотрел на закоптелую решетку, где когда-то лежал сыр, и, положив руку на плечо слепого, сказал со вздохом: — Сыра нет. Может, Темир принесет немного муки за пушнину, тогда дам.
Барамай засунул трубку за голенище и, нащупав дверь, вышел.
Под вечер зашел Амыр.
— Думаю идти к кривому Яжнаю. Может, немного денег даст. Весной наймусь к нему в пастухи.
— Байский рубль — что снежный ком: чем дальше катится, тем больше становится. Возьми у меня немного денег. Поправишься с нуждой — отдашь, — нашарив несколько последних серебряных монет, Мундус передал их Амыру: — Сходи в Теньгу — купи хлеба.
Кирик с восхищением смотрел на доброго старика. «Всех бедняков жалеет!»
Прошло недели две. Голод, как зловещая птица, день и ночь кружил над аилами Мендур-Сокона. Люди умирали.
Умерла старая Бактай — мать Амыра. Пластом лежала на овчинах когда-то веселая девушка Эрдине.
Однажды ранним утром на стойбище прискакал всадник. Судя по богатой одежде и коню, он принадлежал к знатному роду. Лицо всадника было обезображено шрамом, один глаз вытек.
Соскочив с седла, незнакомец направился к аилу Мундуса.
Опустившись возле очока[14], приезжий вынул отделанную серебром монгольскую трубку и, затянувшись, передал хозяину.
— Где Темир?
— На охоте.
— А под овчиной кто спит? — одноглазый, точно ястреб, взглянул на Кирика. — Чей мальчик?
Старик замялся.
— Мой племянник.
Богатый гость, быстро вскочив на ноги и подойдя к спавшему, грубо встряхнул его.
— А ну, поднимись!
Мальчик открыл глаза и в недоумении посмотрел на приезжего.
— Ого, этого племянника я видел, однако, у Евстигнея! Это Кирик. Он убежал с заимки. Завтра же доставь его хозяину! Понял?
Мундус ничего не ответил.
— Если явится Темир, пускай приедет ко мне. Скажи, что Яжнай будет ждать его на стоянке в Келее.
Пока знатный гость разговаривал с Мундусом, возле аила собрался народ.
Заслышав шаги бая, слепой Барамай вышел из толпы:
— Яжнай, я знал твоего отца, Камду. Он был добрый пастух, и, когда мы были в нужде, он делился с нами всем, что у него было. Ради доброй памяти отца помоги нам!
Яжнай занес ногу в стремя и презрительно посмотрел на притихших людей:
— Брось шутки, старый Барамай! Яжнай не любит их. — Ударив коня нагайкой, бай поскакал со стойбища.
Барамай повернул незрячие глаза к толпе.
— Кокый корон![15] — воскликнул он и опустился на землю.
— Кокый корон! — повторила за ним толпа.
Горный ветер подхватил печальные голоса людей и развеял их по долине.
Глава пятая
Кирик по-прежнему жил у дедушки Мундуса и часто вместе с Темиром уходил в тайгу белковать.
Привычный к лошадям, он быстро научился ездить верхом и стрелять из ружья, которое подарил ему Мундус.
Правда, ружье было старое, тяжелое, но Кирик был доволен подарком. Вечером, после охоты, укладываясь спать, мальчик насухо обтирал его и ставил над изголовьем, как настоящий таежник. Иногда зимними вечерами старый Мундус рассказывал сказки. За тонкими стенками аила шумела пурга, сотрясая убогое жилище. Ветер, взметая сугробы, яростно бросал снег на стойбище, в ущелья гор, заносил все людские и звериные тропы. В аиле ярко горел костер. Его отблески метались по закоптелым стенам жилища. Дым медленно тянулся к отверстию и, как бы дождавшись, когда пройдет порыв ветра, стремительно вылетал из аила. Темир, намаявшись за день на охоте, крепко спал на козьих шкурах. Ворочался на своей подстилке Мойнок…
* * *
Выйдя как-то из аила, Кирик заметил на стойбище оживление. Мужчины и подростки спешили к жилищу слепого Барамая.
— Приехал кам Каакаш. Он будет выгонять злого духа из тела больной Эрдине, внучки старика, — сказал Мундус. — Сейчас пойдем смотреть.
Еще издали услышали глухие удары бубна, которые неслись из аила Барамая. На обряд камланья людей собралось много. Те, кто не успел войти в жилище, стояли у порога. Мундусу, как почетному человеку, уступили место в аиле, и он уселся с Кириком недалеко от очока.
Кам, высокого роста, сухопарый старик, одетый в костюм с изображением мифического чудовища с четырьмя ногами и раздвоенным хвостом, бормотал над больной какие-то заклинания, ударяя колотушкой в бубен.
К груди кама было прикреплено железное кольцо с подвесками, которое защищало от нападения злых духов, по краям одежды нашиты змеиные головы, когти беркута, перья филина и пух белой совы.