– Если верить книгам по психиатрии, которые мне довелось читать, большинство людей, наоборот, относится брезгливо и весьма негативно к собственным гениталиям.

– Если процитировать самого Фрейда, это формирование ответной реакции. Первоначальное ощущение, которое возникает в тот день, когда младенец открывает в себе центры невероятного наслаждения, окрашено эмоциями вечного удивления, благоговения и удовольствия. Как бы общество ни старалось сокрушить и подавить эти эмоции. Например, каждый человек придумывает ласкательное имя для своих гениталий. У тебя какое?

– Полифем, – признался он.

– Как?

– Потому что он одноглазый, ну циклоп, понимаешь? Вообще-то, если честно, я плохо помню ход моих рассуждений в том далеком возрасте, когда я придумал это имя.

– Но ведь Полифем был еще и великаном. Почти богом. Ты понял, что я имею в виду, когда я говорю о первоначальной эмоциональной окрашенности? Вот первоисточник всех религий. Обожание собственных гениталий и гениталий твоей возлюбленной. Там живут Пан-Пангенитор и Великая Мать.

– Значит, – глуповато сказал Джордж, все еще не до конца уверенный, есть ли в этом какая-то глубина или же все это полная чепуха, – мир принадлежит нашим гениталиям?

– Их потомкам, и потомкам их потомков, и так до скончания века, навечно. Мир – это глагол, а не существительное.

– Выходит, Прекраснейшей три миллиарда лет.

– Ты все правильно понял, малыш. Все мы здесь арендаторы, включая тех, кто считает себя хозяевами. Собственность как таковая невозможна.

– Ладно, думаю, я многое из этого понял. Собственность – это воровство, потому что иллюминатские права на землевладение случайны и несправедливы. Так же, как и их банковские хартии, и железнодорожные франшизы, и все прочие монопольные игры капитализма…

– Государственного капитализма! А не капитализма свободной конкуренции и невмешательства государства в экономику.

– Подожди. Собственность невозможна, потому что мир – это глагол, горящий дом, как сказал Будда. Все сущее – это огонь. Мой старый друг Гераклит. Поэтому собственность – это воровство, и собственность как таковая невозможна. Но к собственности можно прийти через свободу?

– Без частной собственности не может быть частных решений.

– Тогда мы возвращаемся к тому, с чего начали?

– Нет, мы поднялись на один пролет выше по нашей винтовой лестнице. Посмотри теперь отсюда. Диалектически, как говорят твои приятели марксисты.

– Но мы же вернулись к частной собственности. После того, как доказали невозможность ее существования.

– Государственная форма частной собственности невозможна, это фикция. Как невозможна и государственная форма коллективной собственности. Перестань думать в рамках государственного строя. Думай о собственности с точки зрения свободы.

Джордж покачал головой.

– У меня уже ум за разум заходит. Я вижу только людей, которые обворовывают друг друга. Война всех против всех, как сказал не помню кто.

– Гоббс.

– Гоббс, мопс, шнапс. Кто угодно. Какая разница. Разве он не прав?

– Заглуши двигатель подводной лодки.

– Что?

– Заставь меня полюбить тебя.

– Погоди, я что-то не…

– Окрась голубое небо в зеленый или красный цвет.

– Все равно не врубаюсь.

Мэвис взяла ручку со стола и зажала ее двумя пальцами.

– Что будет с ручкой, когда я ее отпущу?

– Упадет.

– На чем ты сидишь, если нет стульев?

– На полу? («Если бы я так не накурился, уже все понял бы. Иногда наркотики больше мешают, чем помогают».) На земле?

– На своей жопе, это уж точно, – отрезала Мэвис. – Смысл в том, что, даже если нет стульев, ты все равно сидишь. Или мастеришь новые стулья. («Она тоже обкурилась: иначе она объяснила бы это более доходчиво и я все понял бы».) Но ты не сможешь заглушить двигатель лодки, не зная хотя бы основ судовой механики. Ты не знаешь, за какой рубильник нужно дернуть. И какие кнопки нажимать. Ты не можешь изменить цвет неба. А ручка упадет сама, и в каюту не ворвется демон гравитации, чтобы заставить ее упасть.

– Ну и к чему все это? – с отвращением сказал я. – Это что, томизм? Ты пытаешься впарить мне идею Естественного Закона? Брось, меня этот товар не интересует.

– О'кей, Джордж. Тогда тебя ждет очередное потрясение. Смотри не обделайся. – Мне показалось, что она говорит в потайной микрофон, вмурованный в стену. – Запускайте его.

Робота легко потрясти; я сжал сфинктер сразу же, как только она предупредила, что меня ждет потрясение, так что ее дополнение насчет «не обделайся» было явно излишним. Карло и его пистолет. Хагбард и его револьвер. Особняк Дрейка. Я глубоко вздохнул и начал ждать, что выкинет Робот.

Стена раздвинулась, и в каюту кто-то втолкнул Гарри Койна. Я успел подумать, что мне следовало догадаться: в этой игре, где обе стороны постоянно играют с иллюзией, смерть Койна с его свисавшими кишками тоже могла быть разыграна. И Мэвис со своими налетчиками, конечно же, могла вытащить его из мэд-догской тюрьмы еще до того, как вытащила меня. Ну конечно, я вспомнил боль от удара по лицу и боль, которую я почувствовал, когда в меня вошел его член, и Робот уже зашевелился, и у меня едва хватило времени, конечно же, прицелиться, и он ударился головой о стенку, из его носа хлынула кровь, и я успел врезать ему по челюсти, пока он сползал, конечно же, вниз, а затем я пришел в себя и остановился, уже собираясь ударить его ногой по лицу, пока он лежал без сознания. Дзэн и искусство мордобоя. Я нокаутировал мужика двумя ударами. Я – тот, кто настолько ненавидел Хемингуэя и мачизм, что никогда в жизни не прошел ни единого урока бокса. Я тяжело дышал, но внутренне очистился, словно после оргазма; адреналин струился, но сработал рефлекс «драться», а не рефлекс «бежать», и сейчас все закончилось, и я был спокоен. В воздухе что-то сверкнуло: в руке Мэвис был револьвер Хагбарда. А теперь он летел ко мне. Когда я его поймал, Мэвис сказала: «Прикончи ублюдка».

Но приступ бешенства прошел уже тогда, когда я удержался от пинка, видя, что он и так вырубился.

– Нет, – сказал я. – Хватит.

– Не хватит, пока ты его не убил. Ты нам не подойдешь, пока не будешь готов убить, Джордж.

Не обращая на нее внимания, я застучал в стену.

– Уберите гада, – громко сказал я.

Стена раздвинулась, два матроса славянской внешности схватили Койна за руки и, усмехаясь, выволокли из каюты. Стена снова тихо закрылась.

– Я не убиваю по приказу, – сказал я, поворачиваясь лицом к Мэвис. – Я вам не волкодав и не военный. Я с ним в расчете, а если ты хочешь его смерти, займись этим грязным делом сама.

Но Мэвис безмятежно улыбалась.

– А это не Естественный Закон? – спросила она.

А двадцать три часа спустя Тобиас Найт слушал голос, звучавший в наушниках: «В том-то и дело. Не могу вспомнить. Но если вы на некоторое время оставите меня одного, возможно, мне удастся его вспомнить». Нервно поглаживая усы, Найт включил режим автоматической записи, снял наушники и вызвал кабинет Эсперандо Деспонда.

– Деспонд слушает, – отозвался интерком.

– ЦРУ взяло одного. Который был с той девкой после Мочениго. Пришлите кого-нибудь за кассетой: тут записаны ее приметы.

– Понял, – буркнул Деспонд. – Что-то еще?

– Он говорит, что постарается вспомнить имя ее следующего клиента. Она якобы его называла. Мы тоже сможем его узнать.

– Будем надеяться, – Деспонд отключил интерком. Он откинулся на спинку стула и обратился к трем агентам, находившимся в кабинете. – Парень, которого мы схватили… как там его? Найсмит… вероятно, был следующим клиентом проститутки. Мы сравним оба словесных портрета девушки и получим более точное описание, чем ЦРУ, поскольку они работают только с одним словесным портретом.

Но через пятнадцать минут он с удивлением таращился на таблицу, начерченную мелом на доске: