— Сперва я остался без родины, а потом и без семьи. Одиночество невыносимо, и в этом я не одинок, — он улыбнулся получившемуся каламбуру. — Здесь навестил своего друга, такого же эмигранта, он сейчас живет во Франции. Так вот, друг мне сказал: «Я уехал из России 15 лет назад. За эти годы много было и хорошего, и плохого, и знаешь, какой я сделал вывод: как известно, человек на 98 процентов состоит из воды, вот из этой, — и он показал на свое тело, — а еще, оказывается, на два процента — из той, — и дотронулся рукою до глаз».

Задумаешься, почему с нами все это произошло? Зачем было нужно, чтобы этот человек уехал жить в Германию, а его друг — во Францию? Чтобы узнать, что человек на два процента состоит из слез? А Хасан? Для чего было отрывать его от детей и гнать на чужбину на старости лет?

Несколько недель подряд Хасан приходил в храм на панихиды, он перестал плакать, а потом сказал:

— Спасибо вам всем, я нашел мир, и мне сейчас хорошо, но я еще похожу на службы, хочется побыть с вами.

— Конечно, приходи.

Он снова стал бывать на литургиях, а однажды, это уже перед самым его отъездом, смотрю, сложил руки на груди крестом и идет со всеми на причастие.

— Хасан, прости, но я не могу тебя причастить, для этого ты должен стать христианином, покаяться и принять Крещение.

Он извинился и отошел.

Потом староста рассказывает:

— Выхожу из храма — в притворе Хасан, снова плачет. Я ему:

— Хасан, ведь ты же уже не плакал, смирился.

А он отвечает:

— Нет–нет, я не о дочке. Мне обидно, батюшка не стал меня причащать, а мне так хочется быть с вами, быть таким же, как вы.

Моя староста, кроме всего прочего, еще и утешитель в высшей инстанции, каждому нужное слово найдет:

— Хасан, ты вот что, едешь сейчас домой, поезжай. А вернешься, мы с тобой к батюшке подойдем и обязательно с ним на эту тему поговорим. Хочешь, я буду у тебя крестной?

И он уже улыбается:

— Спасибо тебе, мы обязательно об этом поговорим.

Быть может, именно ради этого?

Описываемые мною события имели место в одном маленьком периферийном городке много лет тому назад. Правда, в мелочах я что–то, может, и путаю, вы уж меня за это простите, много воды с тех пор утекло. Меня тогда только–только рукоположили, и я служил в храме вторым священником. Опыта служения еще не было почти никакого, поэтому некоторые события, с которыми пришлось столкнуться, откровенно ставили меня в тупик. И на многие вопросы я не находил ответа.

Однажды, а дело было летом, в один из будних дней, я, как и полагается второму священнику, бегал по требам. Именно бегал, городок хоть и небольшой, но заявок на освящение домов, на Причастие и Соборование людей, больных и старых, было много. Кстати, это свидетельство того, что храм в городе почти не закрывался, и обычай приглашать священника на дом считается у тамошнего населения чем–то само собой разумеющимся. В новых городках и поселках, где церквей никогда раньше не было, нет и такого обычая.

Машины я тогда еще не имел, потому ходить приходилось много. Во время одного такого моего похода меня остановила женщина средних лет. И хотя одета она была как цыганка, и повадки, жесты, само обращение ко мне были похожи на цыганские, тем не менее женщина оказалась русской.

— Просто я долго живу среди цыган, вот и внешне стала на них походить, и даже говорю с их акцентом. Слушай–ка, батюшка, мне здесь сестра недавно позвонила, говорит, что видела меня во сне очень плохо. А потому и велит мне немедленно освятить квартиру. А тут еще и мать вчера тоже звонит, беспокоится: «Дочка, у вас там все в порядке? В последнее время я все почему-то о тебе думаю, места себе не нахожу, ты уж, пожалуйста, будь осторожна». Раз я с тобой встретилась, значит это знак, мне тебя Бог послал. Вот мой адрес, прошу тебя, освяти мне квартиру. Только я по выходным дням в Москве работаю, так что давай встретимся на буднях, лучше всего в ближайшую среду часика в два.

В назначенный день в два часа дня я уже стоял перед дверью ее квартиры и вовсю жал на кнопку звонка. Но, как ни странно, мне никто так и не открыл. Я снова звонил, прислушивался к тому, что происходит за дверью, но ничего не слышал. Такое со мной случилось в первый раз, чтобы люди пригласили священника на дом, а сами, забыв об этом, ушли.

— Ладно, — думаю, — ушла, ну и ушла, в конце концов это не мне, это тебе нужно.

Уже в храме, незадолго до вечерней службы, я не утерпел и позвонил своей знакомой, она жила в том же доме по соседству с квартирой, куда меня приглашали, и попросил ее снова сходить позвонить в указанную мною дверь.

— Знаешь, мне почему–то тревожно, человек так просил к ней придти, время назначил, а потом вдруг взял и обо всем забыл? Что–то здесь не так.

Минут через пятнадцать меня зовут к телефону:

— Отче, хозяйка у себя дома, только она тебя наверно приглашала не дом освятить, а на отпевание. Ты понимаешь, звоню ей в дверь, никто не отзывается. Я взяла и толкнула дверь рукой, та и открылась. Захожу, никого нет, зову, никто не отзывается, прохожу в комнату, а она в гробу лежит на столе. Наверняка ты сам что–то спутал, видимо, она просила ее отпеть.

— Ты в своем уме?! — я почти кричу в трубку. — Как может человек, будучи живым, пригласить священника к себе на отпевание в определенный день, к определенному часу?

И только на следующий день мы узнали, что накануне, в соседнем с нами районе, на обратном пути из столицы, попав в аварию, погибли несколько цыганок, а вместе с ними и моя новая знакомая. С тех пор не перестаю удивляться женской способности к предвидению. Ведь и у сестры, и у матери погибшей было предчувствие, что их близкому человеку грозит беда.

Понятно, как взволновалась наша цыганская община. Они вообще очень трепетно относятся к самому факту похорон кого–либо из цыган, а здесь сразу несколько покойников.

Отпевали погибших женщин порознь в течение нескольких дней, и каждые похороны превращались в демонстрации из плачущих родственников. Я отпевал одну из погибших, и мое отпевание было последним в этой череде погребений. В храм на отпевание набилось множество цыганского народу. Поначалу все шло как обычно, громко плакала мать, ее утешали родные, вокруг носились дети и выходили периодически покурить мужики.

Внезапно я услышал, как недовольный ропот прокатился среди тех, кто находился в церкви. Поворачиваюсь к двери и замечаю небольшую группу цыган, только что вошедших. Они прошли вглубь и встали особняком поодаль от всех остальных. А остальные, явно возмущенные их появлением, стали возбужденно переговариваться между собой, громко и резко что–то выкрикивая на своем языке. Потом один цыган решительным шагом подошел ко вновь вошедшим и резко толкнул в плечо одного из них, юношу, почти еще мальчика, хотя там были и взрослые мужчины. Стало понятно, что назревает конфликт, и я подумал, надо что–то делать, не хватало, чтобы они еще и подрались у нас в храме.

И, прервав молитву, предупредил:

— Драться будете на улице, и пока хулиган, ударивший юношу, не выйдет из храма, отпевать не стану.

И тут же почти все мужчины, а за ними и мальчики повалили на улицу, сперва были слышны только громкие выкрики, а потом я различил и шум от взаимного обмена ударами. Ладно, — думаю, — пускай сами разбираются, это их личное дело, и продолжил отпевание.

Конечно, мне было любопытно, из–за чего эти люди так разругались, что даже похороны не помешали хотя бы временному перемирию. Если уж цыгане решили выяснять отношения в храме, значит, кто–то кого–то действительно допек. Да только кто же из них об этом расскажет, цыгане не любят посвящать в свои дела посторонних.