Вспоминаю то время и вижу, как много ошибок делали наши педагоги. Не знаю, кому было нужно, для какой отчетности, но какая–то умная голова вставила в классный журнал страницу, где указывалась национальная принадлежность ученика. И каждую четверть, словно за это время что–то могло кардинально измениться, классный руководитель заставлял каждого из нас громко на весь класс объявлять свою национальность.
Как правило, на классном часу учительница открывала нужную страницу в журнале и устраивала перекличку. В нашем классе учились две Девочки еврейки — Люда Баран и Циля Дейчман. Список учеников начинался с имени Люды. До сих пор стоит перед глазами, как она вставала, хотя этого и не требовалось, гордо поднимала головку и звонко на весь класс только что не кричала: «Я еврейка!». Удивительно, но никого из девочек не преследовали, почему–то доставалось мне одному. Стоило только мне быстро скороговоркой произнести: «Украинец», как немедленно по всему классу раздавалось несколько голосов, сливающихся в выкрике: «Жид! Жид!».
Учительница с вечно огромной стопкой тетрадей на столе никому не делала замечаний, устало продолжая перекличку. И такую экзекуцию в ее присутствии мне устраивали каждую четверть. Думаю, в ее поведении все же не было злого умысла, просто ей было все равно, да и ненависти к евреям в нашей среде тоже не было, иначе моим одноклассницам пришлось бы туго. Сейчас понимаю: скорее всего детьми управляла невидимая взрослая рука кого–то из подчиненных моего отца. Нет, уже который раз убеждаюсь, нельзя сыну командира учиться среди детей его подчиненных. А дети не виноваты в том, что они по натуре беспощадны и любят играть в жестокие игры. После, став взрослыми, мы с одноклассниками сохранили хорошие отношения.
Знаете, как говорят: если человека все время называть свиньей, то он в конце концов захрюкает. Меня так долго обзывали «жидом», что со временем я уже и сам начал ассоциировать себя с евреями, и все, что касалось их, стало в той или иной мере касаться и меня. Так «еврейский вопрос» стал и моим вопросом. Не знаю, зачем Господь попустил мне все это пережить, может для того, чтобы испытав на собственной шкуре, что значит быть гонимым, самому не стать гонителем?..
Через несколько лет мои родители все–таки поняли, что допущенную в свое время ошибку необходимо как можно быстрее исправлять, и меня перевели в другую школу. Мне повезло, в новой школе «еврейский вопрос» на повестке дня не стоял вовсе. Среди моих одноклассников не нашлось никого, кто хотя бы раз в продолжение всего срока нашего совместного обучения додумался бы бросить в мою сторону это обидное: «Жид!». Мне, как нечто само собой разумеющееся, без всякого осуждения, рассказали, что, оказывается, наш Женька Пухович до пятого класса считался евреем по папе и носил фамилию Гемельсон, а в пятом он стал белорусом по маме. Ребята даже хвалили его родителей за сообразительность: «Ты ведь знаешь, как сегодня трудно быть евреем!..». Наверное, трудно, — соглашался я, зная это хотя и не по Женькиному, но, по крайней мере, по своему собственному опыту. Говорят, глаза — зеркало души, так вот в его душе вместо привычной вселенской еврейской грусти обитало столько веселого задора, что на грусть в ней места уже просто не оставалось.
Ну, скажу я вам, Жека был кадр! Такого шкодливого пацаненка еще нужно поискать. Маленького роста, с ушами, расположенными строго перпендикулярно к голове, он походил на гигантского Микки Мауса, разве что без хвоста. Как только появлялась возможность сачкануть, сбежав с уроков или с какого–нибудь общественно значимого мероприятия, — здесь он был первым. Женька был выдающимся лодырем, учился из рук вон плохо, постоянно списывал контрольные работы, но по натуре своей это был человек легкий, веселый, постоянно сыплющий анекдотами и шутками. Невозможно представить, чтобы Женька совершил подлый поступок, кого–нибудь оговорил или подставил. И еще он никогда не жадничал.
Помню, как по окончании восьмого класса мы сдавали экзамен по русскому языку. Даже те, кто неплохо успевал по этому предмету, дрожали подобно осиновому листочку. Боялись не экзамена, боялись Марьиванну. Понятно, что такому лодырю как Пухович, «ловить» на устном экзамене было нечего. Получая свои вымученные тройки, мы, потные, с дрожащими руками вылетали из кабинета, словно пробки, не веря своему счастью, активно жестикулируя и обсуждая пережитое. Делясь впечатлениями, мы и не заметили, как в школьном коридоре появился некто загадочный в совершенно белом костюме, белом галстуке и белых башмаках. Этот некто шел, улыбаясь во весь рот, и держал в руках грандиозный букет цветов. И только когда этот шикарный мачо подошел к дверям кабинета, мы узнали в нем Женьку Пуховича.
Этот шикарный букет цветов, собирая который Женька облазил все окружающие дачи, потряс даже Марьиванну и разбил холодный лед ее сердца. Добавьте к цветам его кипенно–белый костюм, и вы поймете, что для получения тройки Жеке достаточно было просто придти на экзамен. А уж после того как он со слезой в голосе признался, что русский язык его любимый предмет, четверка ему была обеспечена. Да, он рисковал, но, как известно, кто не рискует, тот и не знает победного вкуса шампанского.
Окончив школу, мы вместе с Женькой плавно перетекли в один и тот же институт и даже учились на одном факультете. Правда, попали мы с ним в разные группы и пересекались только на лекциях. Мой приятель моментально сбросил с себя пуританский вид и стал одеваться по последней джинсовой моде. Купил себе шикарную по тем временам чешскую «Яву» и подъезжал к институту с таким же шиком, как, наверно, знаменитый Чкалов пролетал в свое время над толпами зевак.
Не могу забыть, как, будучи профоргом группы, я побывал на стипендиальной комиссии, которую возглавлял наш замдекана. Встал вопрос, кому дать последнюю стипендию: девочке сироте или нашему Женьке? Оба отвратительно сдали экзамены, но замдекана неожиданно начал активно защищать моего бывшего одноклассника. В результате обсуждения решили эту стипендию поделить на них обоих. «Евгений старается, — все не унимался замдекана, — и учится в меру своих способностей!..»
Я не знаю меры Женькиных способностей, наверняка он мог учиться приличнее, если бы видел в этом смысл. Но смысла–то как раз и не было. Потому что моему приятелю повезло родиться под счастливой звездой: его папа был если не самым, то одним из самых известных адвокатов в нашем городе, а мама — полковником милиции, следователем по особо важным делам.
Но время безжалостно, настал и наш день платить по счетам. Окончив институт и получив приятно пахнущий краской диплом о высшем образовании, мы засобирались в армию. Провеселившись пять лет по ресторанам, Женька как и все остальные, пошел стричься «под ноль». Думаю, что, имея таких родителей, да еще и с такими связями, мальчик вполне мог бы остаться на гражданке, продолжая строить мирную жизнь, но тогда «косить» от армии считалось неприличным.
Через полтора года, отслужив положенный срок и вернувшись домой, мы с ним случайно встретились в нашем любимом городе Гродно. За время службы он вытянулся, и мы сравнялись ростом. С ним под руку шла красивая молоденькая брюнетка.
— Шура! — окликнул он меня. — Как я рад тебя видеть! Познакомьтесь… — он представил меня своей спутнице. — Мы с Ирочкой собираемся пожениться, — доложился Женька, и они так посмотрели друг на друга, такими глазами, что я даже невольно позавидовал: вот бы и на меня кто–нибудь тоже так посмотрел!
Это была наша последняя встреча.
— Ты куда собираешься? — поинтересовался он моими дальнейшими планами на жизнь.
— Еще не знаю, — ответил я и пожал плечами. — А ты?
— Предки устраивают меня в аппарат областного совета депутатов трудящихся.
Женька сделал акцент на слове «трудящихся», намекая на то, что кто не работает, тот как раз–то и ест. В тот момент мне почему–то стало страшно за будущее областного совета и вообще за судьбу всей советской власти в целом. И не напрасно. Я как в воду глядел: через несколько лет Советский Союз не устоял и рухнул.
