Закалов и Чекин взяли свою машину на стропы лебедки. Стрела вынесла самолет за борт и плавно опустила его к ногам Чекина, успевшего сбежать по трапу на лед. Этот здоровенный детина, казалось, мог нести свой самолет на плечах.
Летчики одели меховые комбинезоны, на ноги натянули канадские меховые сапоги, лица, поверх шлемов, покрыли меховыми масками с очками, еще раз проверили мотор, сели, махнули руками товарищам и взмыли в синее морозное небо.
Спасение
Бусыгин не знал, сколько он спал. То ли только что уснул, то ли спит еще со вчерашнего дня... Темно кругом, холодно и душно. Дрожит под ним лед, собаки вздыхают и визжат в темноте вокруг. Шума не слышно, но раз лед дрожит, значит, шторм еще не миновал.
Давно потух примус. Ефим нащупал его рукой, не меняя позы, умудрился добавить в резервуар керосину, накачал и зажег. Синеватый огонек светился кольцом и от этого кольца лилось в снежную темницу тепло. Проснулись собаки и завозились, грозя развалить хижину. Ефим прикрикнул на них и подумал, что пора бы покормить псов. Но провизии для них не было. Все, что было, он уже роздал. Разве мог он предвидеть, что буря запрет их в снеговую тюрьму на неопределенное время? Да и дома-то не густо.
Он набрал снегу в чайник и поставил его на примус. Когда вода закипела, он бросил в нее четыре сухаря и дал воде снова вскипеть. Получилась крутая каша, которой он накормил собак. А сам принялся сосать черствый сухарь.
Вскоре стало настолько тепло, что Ефим скинул малицу и остался в оленьих штанах и нерпичьей куртке. Смрад давал себя чувствовать. Ефим загнал собак в угол; они сбились в лохматую кучу, щелкая острыми клыками, а он принялся за очистку помещения. Ползая на четвереньках, он сгреб ножом снег в одну кучу, потом вырыл в снежном полу своего убежища глубокую яму и закопал в ней нечистый этот снег. Сверху он снова постлал оленьи шкуры. Стало легче дышать. И кровообращение после работы восстановилось. Ефим знал, что без работы легко погибнуть. Движения мало, пищи мало, — только труд может спасти от цинги.
Довольный собой, он развалился на шкуре, прикрыл ноги малицей и, посасывая сухарь, стал припоминать, сколько времени он находится под снегом. Незаметно мысли его приняли иное направление... Он думал о том, что трудно и скучно жить в одиночку в таком диком месте. Он, правда, сам его выбрал, не послушал, когда отговаривали ... Он и не жалеет, что поселился в Безымянной губе. Полюбил он свой залив; без промысла, пожалуй, и жить бы не мог. А все же было бы больше народу, веселее бы жизнь была. Чего бы тогда ему недоставало... Вот, скажем, уйдет он на промысел и, как сейчас, бедствие постигнет его... Ну, что ж? Завалился сурком и, знай, чаек попивай, — никакая буря не страшна под снегом...
Был бы он спокоен за Марью, за Саньку... Не в одиночестве покинул, среди людей, среди товарищей артельщиков оставил... А сейчас? Ему-то ничего, что ему делается? А каково-то им? Оставил он их почти без всяких запасов, пулевку и ту с собой забрал... Оружия у них только один дробовик... Да разве же они промышленники? Кто поможет им, если буря задержит его, Ефима? Опять же, взять хотя бы его самого... Как знать? Может быть, придется псов своих съесть... Бывало и это. Как же ему тогда пешком по ломаному льду домой пробираться? А было бы селение, увидели бы товарищи, что вот, мол, отправился Ефим Бусыгин на промысел... А тут шторм свалился... Ждали-пождали, нет Ефима. Что делать? А известно, что делать. Сейчас же две-три упряжки снарядили и — на поиски. Лежит себе Ефим на боку и чаек попивает, а за ним, как за начальником каким, товарищи приезжают:
— Не извольте сомневаться, Ефим Петрович! Садись, пожалуйста, на саночки. Живым делом домой доставим!
...Сказывал Санька, в Белушьей слух был, будто к ним в губу два дома должны доставить, артель две семьи перебрасывает... Ах, дело бы хорошее было, если правду слышал!
Радио было бы — раз! Газета была бы — два! Красный уголок для собраний — три! Фельдшер жил бы — четыре! Много бы чего было... Как в других становищах...
Так лежал он, потягивая дымок из короткой трубки, наполовину спящий, и не чувствовал, что льдина его медленно поворачивается и движется на юго-запад.
...Да, никто теперь не поможет. В губе никого нет, и никто прийти не может. Вся надежда на самих себя. Сами должны изворачиваться. И то, — думал Ефим, — не знают, поди, на „Большой земле“ о нашем бедственном положении. Откуда им знать-то? Что пароход тот год не пробился, так это же для них факт незначительный... Не впервой!
Вскоре он заснул, ни до чего не додумавшись. Мечты наяву сменились радостными снами. Он видел себя в кругу семьи за столом, уставленным яствами. Жарко, сытно, клонит ко сну... Санька строгает аэроплан, Марья вышивает ему сорочку... А проклятые псы затеяли грызню. От сытости дурь на них нашла. Ишь, грызутся!
Но собачья грызня была не во сне, а наяву. Собаки кидались одна на другую, рычали, выли и скулили... Более сильные преследовали более слабых. Те, ища защиты у хозяина, жались к нему. Один из псов взобрался даже Ефиму на лицо. И это заставило его проснуться.
— Тьфу, пакость! — бормотал Ефим отплевываясь. Потом, сообразив в чем дело, он заорал:
— Молчать, черти! Еремка, сюда! Лорд, на место!
Утихомирив собак, он опять стал ломать голову над вопросом сколько же дней находится он под снегом. По голоду судя, дня три, по поведению собак — больше. Но, ничего не поделаешь, собак кормить давно пора, — это ясно. Но чем же кормить? У него осталось несколько сухарей, — вот и все запасы.
Ефим решил делить свою провизию с Еремкой, сколько можно, он будет подкармливать и Лорда, — остальные как хотят. Все равно, накормить он не может даже одну собаку, поддержать, значит, должен самых ценных псов.
Он достал два сухаря. Один отдал Еремке, другой разделил с Лордом. Собаки только щелкнули зубами, и сухари исчезли. Ефим же долго сосал свой сухарь. Его мало смущало, что вокруг поскуливали восемь голодных собак. Они следили за Ефимом, то и дело облизывая свои морды сухими языками, и щелкали зубами, точно перед ними носились мухи.
Вдруг послышалось в углу рычание. Что-то шмыгнуло тенью, вой поднялся, шум, возня... Грозя повалить сани, собаки прыгали, метались... Примус опрокинулся, погас. Собаки уже не обращали внимания на крики Ефима. Они толклись на нем, будто его и не было здесь. Он достал спички, зажег одну.
Его малица залита кровью. Еремка рвет мясо с шерстью. От зырянского песика Жука только клочья остались. Отовсюду доносится щелканье зубов, всюду хищно светятся голодные собачьи глаза... Еремка рвет дымящееся мясо и огрызается...
Горько стало Ефиму. Неужели придется пристрелить Еремку? Ведь бедствие только начинается, а дело уже вон куда зашло. Чего доброго, этак и его могут разорвать!
Но как решиться? Как можно навести ружье на Еремку, на вожака, верного друга, который столько раз бесстрашно выручал Ефима из самых трудных положений, нажать спуск? От этих мыслей дрожь пробегала по телу, холодно становилось.
Грызня продолжалась. Ефим схватил хорей и, несмотря на тесноту и темноту, больно отколотил собак. Он бил куда попало и каждый раз хорей попадал куда следует. Некуда было деться собакам.
На удары собаки отвечали визгом, некоторые выли. Вдруг из темноты донеслось грозное рычание. Ефим узнал голос Еремки. Это вожак вышел из повиновения, его глаза сверкают... Он готов броситься на своего хозяина...
Ефим на всякий случай зажал в левой руке нож, а правой стал наносить удары хореем, что было силы. Теперь он знал, где Еремка, блеск глаз помогал ему направлять хорей. Но Еремка рычал, кидался на него, вместо того, чтобы избегать ударов.
Ефим не добился покорности вожака. Рычание Еремки прекратилось только тогда, когда Ефим отложил в сторону хорей. Из поединка никто не вышел победителем. Нужно было быть наготове. Спать уже нельзя...
Обдумав свое положение, Ефим решил переменить тактику. Все дело в голоде. Это от голода собаки одичали. Нужно накормить собак. Другого выхода нет. Малоценные псы все равно погибнут. Их гибель должна спасти кормильцев-работяг.
