— В Голливуде, когда сенатский комитет расследует деятельность киноиндустрии? — предположил я.

— В любом аэропорте мира, в окружении восторженных поклонников, — ответила она грустно. — Вы не представляете, Рик, как одиноко чувствуешь себя в такие моменты.

— Что еще я должен знать, прежде чем отправлюсь к Джо Фрайбергу? — отчаянно сопротивлялся я ее неотразимому обаянию.

— Пожалуй, ничего… Вы выглядите смертельно усталым, Рик. Идите сюда… — Она мягко наклоняла мою голову, пока та не коснулась ее груди, и я почувствовал нежное тепло сквозь тонкий шелк. — Отдохните немного, дорогой, и вы тут же почувствуете себя лучше, — нашептывала она мне в ухо.

Я едва не признался ей, что ощущаю себя наверху блаженства: кровь громко стучала в висках, словно отбойный молоток, а я чувствовал себя готовым к действиям, как космонавт в ожидании отсчета секунд, оставшихся до старта. Впервые в жизни (и может быть, в последний раз) я находился в такой близости от кинокоролевы, и я вовсе не собирался упустить представившуюся возможность.

Максин тихо вздохнула, когда я обвил правой рукой ее талию; принял скромный вздох за поощрение и пожелание успеха путешественнику, отправляющемуся в неизведанные дикие места. Моя правая рука продолжала свой путь, скользя по округлому бедру вниз, — и тут без какого-либо повода туземцы взбунтовались. Еще секунду назад я был интимно близок к Максин и вдруг оказался один на диване с болью в шее от резкого рывка, Максин стояла в шести футах от дивана, рассеянно разглаживая на бедрах непомятое платье.

— Что случилось? — туповато спросил незадачливый путешественник.

— Рик, дорогой, — сказала она отчетливо, — давайте оставим эти глупости!

— Кажется, я неправильно понял ваши материнские чувства, — обиженно пробормотал я.

— Увы, я сама во всем виновата. — Ее глаза светились детской искренностью. — Я забыла, насколько неуправляемы мужчины. Мне не нужно было поощрять вас, Рик.

— Это что, совет вашей седовласой старой матушки? Расскажите мне о ней, Максин. Как она, стоя на коленях, скребла пол, а вы перевязывали свои косички выцветшей ленточкой. Как она взглянула на вас и сказала: «Однажды, дитя, ты станешь великой звездой, и я хочу, чтобы ты навсегда запомнила то, что я тебе сейчас скажу. Мужчины неуправляемы, моя дорогая невинная крошка, и после того, как ты четырежды побываешь замужем…»

— Я думаю, вам лучше уйти, — заявила она сердито.

— Пожалуй, да, — согласился я, вставая.

— Я не ожидала услышать подобные оскорбления. — В ее голосе звенел металл. — Я надеялась, что мы станем друзьями, мистер Холман. Как глупо с моей стороны ожидать уважения от такого незадачливого соглядатая, как вы!

— Вы заговорили как Чарли, — посетовал я. — В ваших устах его слова звучат жутковато.

— Я сию же минуту позвоню Лестеру, — продолжала кипятиться она. — Пусть он найдет более компетентного исполнителя.

Я направился к бару, неторопливо смешал себе коктейль и закурил, прежде чем повернуться к Максин.

— Лестер не изменит своего решения, — веско заметил я. — Поэтому вам от меня никуда не деться. Я хотел еще кое-что узнать, перед тем как уйти. Кто, на ваш взгляд, может желать смерти Бабе Дюан и серьезно заняться исполнением замысла?

— Существуют тысячи людей, которые так же, как я, с удовольствием прикончили бы Дюан, но я не знаю никого, кто ради такого безумства рискнул бы сесть на электрический стул. — Максин улыбнулась. — Бабе так же дружелюбна, как змея: сначала гипноз, а потом ядовитый укус.

— Буду держать вас в курсе, — пообещал я и допил свой бокал. Когда я поравнялся с ней на пути к двери, она схватила меня за руку:

— Рик? — Ее глаза затуманились. — Пожалуйста, забудьте гадости, которые я вам наговорила! Я задела вашу мужскую гордость. Я должна была понять, почему вы так грубо мне отвечаете. Вы простите меня? Сумеете?

— Попробую. — Я мрачно улыбнулся. — Кажется, это все-таки моя ошибка. Нужно принимать вас такой, какая вы есть на самом деле — символ, а не женщина из плоти и крови. — Я осторожно расцепил ее пальцы и двинулся к выходу.

— Подождите! — В ее голосе звучал самоуверенный приказ, и я невольно остановился в десяти футах от двери.

Сзади послышался тихий шуршащий звук, и я осторожно оглянулся. Таиландское шелковое платье лежало смятым комочком на полу, и к нему тут же присоединилась полупрозрачная комбинация. Максин осталась только в белом бюстгальтере и трусиках, на которых были вышиты розовым шелком три маленьких пуделя, игриво бегущих друг за другом вокруг ее левого бедра. Она заложила руки за голову и выгнула спину жестом гораздо более шикарным и чувственно-влекущим, чем любые ужимки и кривляния исполнительниц стриптиза в ночных клубах.

— Если вы передумали, Рик, — сказала она хрипловато, — вернитесь и докажите, что вы настоящий мужчина. — Раздался звенящий иронический смешок. — А если вы по-прежнему думаете, что я всего лишь символ, убирайтесь к черту!

Это была одна из неприятнейших ситуаций типа «мужчина или мышонок?», и единственный выход из нее, который пришел мне в голову, дабы доказать собственное мужество, — это издать несколько слабых писклявых звуков.

— Вот что я скажу вам, дорогая Максин, — собрался я все же с духом. — Я действительно считаю вас очень откровенным символом, к тому же еще никому не удавалось вставить мне кольцо в нос и водить на поводке. Полагаю, вы не будете первой.

Решительно отвернувшись от нее, я вышел из номера, закрыв за собой дверь.

Я ждал лифта, чувствуя, что мои нервы вот-вот лопнут от напряжения.

Когда я вышел в вестибюль, мой любимый портье беседовал с моим любимым промышленным магнатом. Увидев меня, они прореагировали совершенно по-разному. Портье устремил взгляд в пустоту, словно меня не существовало, а Хатчинс бросился ко мне; его лицо исказила гримаса, очевидно означавшая приветственную улыбку в мире финансовых воротил.

— Я как раз дожидался вас, Рик, — пробасил он на весь вестибюль. — Нам нужно поговорить. Пойдемте в бар?

— Почему бы нет?

— Не хотелось заводить разговор в присутствии Максин, — доверительно сказал он громоподобным шепотом. — Она нервничает, как кошка.

— Это заметно, — согласился я.

В баре Хатчинса встретили как короля, и уже через минуту мы сидели в укромном уголке с наполненными бокалами.

— Вы отсюда направляетесь в Нью-Блейден? — внезапно спросил он.

— Они там репетируют свою пьесу? — поинтересовался я.

— Да. — Он насмешливо хмыкнул. — Раньше они репетировали в одних и тех же местах: Нью-Хейвен, Бостон, Филли. Теперь стараются забиться подальше, чтобы критики до них не добрались. Они готовы репетировать бродвейские пьесы где угодно, даже в Лос-Анджелесе!

— А где находится этот Нью-Блейден? — спросил я.

— В штате Коннектикут, около ста миль отсюда. Захудалый городишко с одним театром, который работает в этом городе постоянным составом, в остальное время играет в русскую рулетку, переезжая с места на место.

— Похоже, вы все досконально изучили, Чарли, — заметил я одобрительно.

— Я занялся этим основательно, как только Максин рассказала мне о своих проблемах, — прохрипел он. — Когда она упомянула Бабе Дюан, я понял, что в деле замешан Ирвинг Хойт, и у меня появился личный интерес.

— Ирвинг Хойт? — недоуменно переспросил я.

— Это сукин сын, который угрохал всю свою жизнь на то, чтобы любым способом переиграть меня. Но пока ему это не удалось и, клянусь, никогда не удастся!

Из-за неприкрытой враждебности в выкрике Хатчинса нервная стенографистка за соседним столиком — очевидно, впервые пришедшая в бар со своим боссом, — вздрогнула и пролила мартини.

— Я превзошел его в бизнесе, гольфе, покере, — продолжал Чарли с такой злобой, что казалось, он явно преувеличивает. — Назовите, что угодно, и будьте уверены, что я его обставил. Всегда и во всем я был первым. Когда я женился на Максин, он тут же бросился в бой и нашел лучшую актрису, которая была ему по зубам, — это оказалась Бабе Дюан. Его развод состоялся через шесть недель после моего. — Он злобно ухмыльнулся. — Даже спустя два года после женитьбы Хойт все еще был влюблен в Дюан — что типично для его дурного вкуса — и решил, что он наконец-то выиграл и стал чемпионом в матримониальных делах. А эта Дюан, как мне стало известно, оказалась невероятно ревнивой. И тогда я подставил старине Ирвингу симпатичную девчонку, танцовщицу с Бродвея. У Ирвинга всегда была слабость к крупным блондинкам. А в этой длинноногой белокурой фурии было больше шести футов. Старый Ирв решил, что она неотразима, а я сделал все возможное, чтобы Бабе застала эту сладкую парочку как раз в тот момент, когда блондинка была действительно неотразима.