— Стой, ты куда? — он нагнал любимую у самой калитки, пошел с ней вровень, соизмеряя шаг.
— Бондаренки в город всем семейством сегодня направляются, вот к ним и пристроимся.
— А возьмут?
— Куда денутся? Односельчане ведь, как ни крути. У вас не так?
— Так, наверно, — Степан задумался, вспоминая. Прошлое казалось таким далеким, словно подернутым серой дымкой. — А вообще транспорт постоянный из деревни ходит?
— Из деревни нет. А вот от лагеря да, ходит. Раз в сутки, по трем направлениям: Оберсвальде, Звенигород, Сумы. А оттуда уже куда угодно можно добраться, хоть до самого Петрограда кати.
Бондаренки, средних лет супружеская чета с целой оравой галдящей ребятни, встретили гостей вполне радушно. Нашлось для них и место на возу — громоздком шестиколесном сооружении с невысокими наборными бортами. Четверка коней была уже запряжена. Все, как один, игреневой масти, белогривые, в яблоках, они нетерпеливо взрыхляли копытами землю. Степан помог перенести хозяину многочисленные тюки с поклажей, уложить их на дно телеги и лишь затем занял свое законное место — рядом с возницей. Нюра же примостилась около жены Бондаренко, и они тотчас же принялись оживленно судачить о чем-то своем, женском, зачастую дополняя слова энергичными жестами.
— Ну что, тронули? — ребятня восторженно заорала, когда Бондаренко-старший свистнул хлыстом, и лошади резвой рысью рванули с места. — Ннно, родимые!
Телега лихо неслась по кривой деревенской улочке, и Степан с замиранием сердца то и дело посматривал назад: не выпадет ли кто из юных пассажиров на особо крутом повороте, удержится ли за ходором ходящие, с виду такие ненадежные деревянные борта. К счастью, все его треволнения оказались тщетны — ребятня явно ездила не впервой. Даже самая младшенькая, белоголовая малышка лет семи от роду, и та, цепко вцепившись одной ручонкой за подол мамкиного платья, другой — за Нюрину коленку, с восторгом повизгивала, явно испытывая наслаждение от их бешенной скачки.
Наконец, деревенька кончилась и возница поневоле вынужден был сбавить скорость. Дорога была явно не чета той, по которой они только что ехали. Степан давно заприметил одну забавную особенность: стоило лишь пересечь границы любого населенного пункта Советской Империи Рейха, как дорога превращалась в нечто невообразимое, воспетое народным фольклором с Бог знает каких времен еще на его исторической Родине. Именовалось это диво дивное одним-единственным словосочетанием: русская дорога. Именно благодаря ей, по мнению многочисленных экспертов, и были изобретены маты.
— Ах ты ж, чтоб тебя перевернуло и шлепнуло башкою да о ржавую кадушку!
— Это вы о ком?
— Что? — Бондаренко повернул к нему свое одутловатое лицо с узкими бойницами глазок, и на Степана пахнуло таким ядреным сивушечным перегаром, что на глаза его невольно навернулись непрошенные слезы. — Да о старосте нашем, Людвиге свет Анатольевиче, мир его будущему праху! Это ж сколько раз на собрании говорилось: подай в волость заявку на ремонт дороги!
— И что, подал? — губы Степана раздвинулись в широкой улыбке.
— Да какое там! Пропойца поганый, только в гаштете и умеет квасить!
— Так ведь с тобой же, иродом, и квасит! — вклинилась в разговор жена Бондаренко: высокая, чуть полноватая женщина с усталыми глазами.
Они с Нюрой, оказывается, уже какое-то время не без интереса прислушивались к диалогу мужчин.
— А ты не влазила бы в чужие разговоры, котомка подержанная! — не остался в долгу Бондаренко-старший и злобно заелозил на месте.
Степан же едва сдерживался, чтобы не расхохотаться во весь голос. Надо же, стоило очутиться за тридевять земель от родной планеты для того лишь, чтобы услыхать подобную перепалку!
Дорога тем временем стала чуть шире и зазмеилась по лесу, обминая стороной поросший лиственницами холм.
— Паплюев холм, — со значением произнесла Нюра и все, включая малых детей, торжественно склонили головы и замерли, не произнося ни слова.
Степан последовал их примеру, отдавая дань уважения человеку, в честь которого было названо это место.
Ссора, если так можно было назвать словесную перепалку Бондаренко с женой, сама по себе сошла на нет. Едва телега миновала холм, женщины вновь затараторили между собой, обмениваясь насущными новостями, загалдели дети. Степан же с Бондаренко ехали теперь молча, думая каждый о своем.
Через пару-тройку часов телега свернула с наезженной колеи и остановилась под сенью гигантского дерева. Там еще с незапамятных времен была оборудована вполне приличная стоянка: большой прямоугольный стол человек на полтораста, стулья, роль которых играли высокие чурбаки, кое-где даже изукрашенные резьбой. Чуть поодаль в землю была врыта бочка, наполненная до краев водой.
— Родниковая, пей смело, — пояснила Нюра и, наполнив доверху чашу, первой испила прозрачную, как слеза, воду.
Степан с интересом заглянул внутрь бочки. Днище у нее отсутствовало напрочь, а из-под земли действительно бил родник. Тот же родник питал и поилку для лошадей, причем отвод для воды был выполнен весьма неординарным способом: желоб из распиленной надвое древесной коры тянулся от бочки к поилке, выдолбленной из цельного куска ствола спиленного тут же, на месте, векового вяза. Единственным, пожалуй, недостатком такой конструкции являлось то, что желоб имел скверную привычку забиваться опавшей листвой. Вот и сейчас поилка была практически пуста. Степан убрал ветошь, закупорившую желоб, и она тотчас же стала наполняться водой к вящей радости отирающихся подле нее лошадей.
Женщины тем временем не торопясь накрывали на стол. Для начала он был тщательно протерт и накрыт белоснежной скатертью, которую извлекла из своих запасов жена Бондаренко, затем на нем чередой стали появляться блюда. Степан за процессом наблюдать не стал: сходил по нужде в лесок, а после принялся слоняться по округе, стремясь размять затекшие от длительного бездействия ноги.
Нюра позвала к столу, когда остальные уже сидели на своих местах. Место подле нее было свободно. Он чинно присел рядом с женой и, видя что все без лишних предисловий приступили к трапезе, принялся наворачивать жаркое с сырным салатом.
В телегу грузились раздобревшие, ленивые. Даже кони, словно почувствовав настроение хозяев, с места двинулись так вяло, что Бондаренко-старший вынужден был трижды пройтись кнутом по их лоснящимся от пота спинам.
К городу, именуемому Звенигород, добрались уже к вечеру. Точного времени Степан не знал — как нарочно забыл часы в старых брюках. А что касается местного населения, в том числе и самой Нюры, так они надобности в часах, видимо, и вовсе не испытывали. Город был воистину великолепен. Гигантский, шумный, малопонятный, наполненный под самую завязку невероятными, казалось бы взаимоисключающими друг друга контрастами, он потрясал воображение настолько, что Степан готов был уже усомниться: а в здравом ли он находится рассудке? Дома, большей частью трех и четырехэтажные, выложенные камнем широкие улицы, тысячи и тысячи людей, снующих туда-сюда по одним лишь им известным делам, гомон, ор множества громкоговорителей, развешанных буквально на каждом перекрестке, миллионы разноцветных плакатов, воззваний, стеклянных витрин, уставленных целым сонмом разнообразных товаров (назначения некоторых из них Степан и в мыслях представить себе не мог).
Миновав блокпост у черты города, они катили все это время по одной из центральных улиц, заворожено глядя по сторонам. Степану бросился в глаза один из плакатов. С него сгорбленная, седая как лунь старуха сурово вопрошала: — А ты записался в партизаны? И еще один плакат рядом с первым. Скорее даже не плакат — черно-белый портрет средних лет мужчины с волевым подбородком. Снизу крупным шрифтом выведена надпись на русском и немецком языках. Гласила она следующее: — Отто Вебенбауэр — наш фюрер.
Телега же тем временем круто повернула вправо, миновала перекресток и свернула на следующем, пристроившись сзади к самой настоящей карете с кучером на козлах и позолоченным гербом двуглавого орла на боковой дверце. Людей и здесь было достаточно много. В основной своей массе они брели по тротуарам, ныряли в двери магазинов и контор с малопонятными названиями, которые ни о чем не говорили Степану. Однако, находились и такие, которые бесстрашно брели по проезжей части, ничуть не заботясь о собственной безопасности. Ни пешеходных переходов, ни светофоров не было и в помине.
