— Я сожалею.

— Но далеко не так, как я, смею вас заверить. Хотя, что уж тут жалеть, в свершившееся изменений не внесешь. Остается только надеяться на то, что у тех, с кем вы имели дело, чересчур сильное воображение.

— А вы сами в это верите?

— Нет…

Они расстались на бульваре Монтеня. Гремилли еще раз торжественно пообещал Бесси, что не предпримет ни одного чреватого гибельными последствиями шага, не поставив предварительно его в известность.

Комиссару вдруг захотелось пропустить стаканчик, и он вошел в Гранд Кафе де ля Бурс. Едва он закрыл за собой дверь, как услышал голос справа:

— Так это же наш комиссар!

Вот тебе и инкогнито! Впрочем, теперь это уже не имело никакого значения, потому что по городу все равно пошли уже разговоры.

Доктор Музеролль пригласил Гремилли за свой столик, за которым он сидел с каким-то высоким человеком со строгим лицом, бритым черепом и в очках. Комиссар не мог отказаться, боясь выглядеть не умеющим проигрывать игроком.

— Месье комиссар, позвольте представить вам гордость нашего лицея Ренэ Лоби. Ренэ, это комиссар, занимающийся выяснением обстоятельств убийства бедняжки Элен.

Гремилли поочередно пожал протянутые ему руки. Ему никак не хотелось позволить доктору продолжать беседу в своем духе, поэтому он решил сразу взять быка за рога:

— Рад познакомиться с одним из членов клуба.

Он почувствовал, что попал в точку, поскольку едва уловимая тень недовольства пробежала по лицу Музеролля.

— Уже в курсе наших причуд?

— А это что, секрет?

— Абсолютно никакого секрета, с какой стати?

— Тем более, что ваш клуб, насколько я понял, родился довольно давно. Да, не часто сегодня можно увидеть зрелых мужчин, трогательно хранящих верность своей юности.

Врач ответил хмуро:

— Я благодарен вам, месье комиссар, за эти слова. Меня, равно как — я в этом не сомневаюсь — и Ренэ, они глубоко тронули.

Преподаватель подтвердил эти слова кивком головы.

— Видите ли, месье комиссар, — продолжал Музеролль, — большинство людей, узнав о существовании клуба, если его можно так назвать, смеются над нами, потому что совершенно не понимают нас. Мы полностью доверяем друг другу, и это доверие нам здорово помогает в жизни.

— Один за всех, все за одного?

— Да, приблизительно. Мы чувствуем себя сильными, потому что, случись что-нибудь с одним из нас, товарищи будут тут как тут.

— Другими словами, вы готовы на все, лишь бы вызволить друга из беды?

— Вне всякого сомнения.

— Даже на то, чтобы дать ложные показания?

Доктор вздохнул:

— Жаль… Я думал, вы понимаете.

Преподаватель, вступив в разговор, сказал с презрением:

— Вам никак не удается забыть, что вы — полицейский?

— Действительно, мне не удается забыть, что передо мной стоит задача, ради которой я принял присягу уже много лет назад и для выполнения которой я поклялся жертвовать всем.

Лоби пожал плечами.

— Не подумайте только, прошу вас, что мне, как преподавателю, не терпится прочесть лекцию!

— Свою лекцию вы прочтете вскоре в своей аудитории — единственном месте, где вы выполняете свои профессиональные обязанности. Моя же аудитория в настоящее время — это весь город, жители которого являются моими учениками, вызываемыми мною время от времени к доске. К слову сказать, доктор, вы не ответили на мой вопрос.

— По поводу ложных показаний? Не знаю. С такой проблемой я еще не сталкивался.

— А если столкнетесь?

— Трудно сказать, как поведу себя.

— А вы, месье Лоби?

— Я не считаю, что мои мысли имеют к вам какое бы то ни было отношение.

— Однако я только тем и занимаюсь, что пытаюсь отгадать мысли других.

— Каждый забавляется по-своему.

Гремилли встал.

— Мне очень жаль, месье, что не могу рассчитывать на вас… даже в деле спасения вашего друга Арсизака, оказавшегося в таком затруднительном для него положении.

— Если мы Жану понадобимся, он не станет прибегать к вашему посредничеству, чтобы сообщить нам об этом.

— Итак, война?

— Скорее, предание забвению.

— Тут я должен заметить, месье Лоби, что вы тешите себя иллюзиями. До свидания, месье, мы еще встретимся.

Преподаватель усмехнулся:

— Сомневаюсь.

— А я — нет.

Теперь полицейский, как некоторое время назад следователь, почувствовал наполняющую его досаду. Прекрасно понимая, что враждебность клуба может серьезно осложнить его задачу, он злился на себя за свою неуклюжесть. Ему не следовало затевать разговор о лжесвидетельстве. Этот вопрос только заставил их еще больше замкнуться в себе. Разумнее было бы избегать тем, волнующих всех троих, а попытаться хотя бы краешком глаза заглянуть в мир этих буржуа, где царит культ дружбы. Вероятно, ему удалось бы завоевать их доверие, объяснив им, что он вовсе не стремился во что бы то ни стало сделать из Арсизака убийцу своей жены. Как все неловко вышло! Уже седина в висках, а он все еще ощущал в себе мальчишеское нетерпение, мешавшее ему следовать логически задуманному накануне плану. Вместо того чтобы разглагольствовать о лжесвидетельстве, ему лучше бы рассказать Лоби и Музероллю о том, что он узнал нового в отношении убитой, и посмотреть на их реакцию. Он упустил возможность, которая, скорее всего, больше не представится.

Расстроенный, как и комиссар, Бесси, зайдя в свой кабинет, позвонил своему другу Ампо, старшему по возрасту и занимавшему должность председателя суда, и сообщил, что у него есть некоторые проблемы, которыми он хотел бы с ним поделиться.

Своей головой председатель, которому оставалось несколько месяцев до пенсии, походил на микеланджеловского Моисея, что приводило в волнение подсудимых и нагоняло страх на адвокатов, если, к тому же, еще учесть, что эта великолепная голова издавала голос необыкновенной силы, который наполнял зал суда, словно звуки цимбал. Робер Ампо, завершая свою карьеру, мог многое рассказать о людских бедах, с которыми ему пришлось столкнуться и которые привели его к простой философии, где желание понять порою брало верх над желанием покарать.

— Ну, так что стряслось, Бесси?

— Расследование обстоятельств убийства мадам Арсизак.

— Появилось что-то новое?

— И да, и нет… Да, что касается жертвы, и нет, в отношении убийцы.

— Вы меня заинтриговали.

Следователь, стараясь ничего не упустить, пересказал то, что услышал от Гремилли. Председатель внимательно слушал и, как только Бесси закончил, заметил:

— У меня такое впечатление, что этот полицейский свое дело знает.

— Я этого пока не заметил.

— А чего вы еще хотите! Он всего за несколько часов умудрился распознать ту ложь, жертвами или пособниками которой мы все являемся в течение многих лет. Говоря это, я не понимаю, почему вас так тревожит то, что мадам Арсизак была не столь безупречна, как вам это казалось.

— Как мне казалось? Должен ли я понимать, что вы думали иначе?

— Я всегда опасался тех, кого чрезмерно нахваливают или кто выставляет напоказ свои добродетели.

— А я тем не менее испытываю ужасное разочарование.

— Вы заблуждаетесь, мой дорогой, женщины далеко не такие, какими мы хотим их видеть. Мы выдумываем их, подгоняя под воображаемый нами образ, а затем упрекаем их в том, что они не соответствуют нашим мечтам. Но я все-таки не понимаю, если не брать в расчет наше болезненное самолюбие, что вас, собственно, заботит?

— Если мадам Арсизак была такая… в общем, если верить комиссару Гремилли, то ее могли страстно ненавидеть те, о существовании которых мы и не подозреваем, и следствие заходит практически в тупик.

— Бесси, почему бы вам просто не сказать, что Жан Арсизак был для вас очень удобным обвиняемым и что разоблачения вашего полицейского ставят под большое сомнение его виновность? Послушайте, Бесси, давайте будем откровенными! Вас мучает не то, что красавица Элен была не настолько восхитительна, как вы в том были уверены, а то, что вы рискуете упустить прокурора.