-- Добрый день, мой господин!

Лейтенант вновь оглядел весь двор и нахмурился. Ему показалось, что

дворовые делают все слишком медленно и неаккуратно -- не так, как раньше,

при старом боярине. Альберту ужe хотелось, подражая отцу, крикнуть: "Я вот

вас проучу, бестии!", но его что-то удерживало, он и сам не мог бы сказать,

что именно. Увидев управляющего имением, Штенберг мысленно ужe приготовился

жестоко отругать его, пригрозить увольнением, но вместо этого сказал с

обидной для себя нерешительностью в голосе:

-- Я рад вас видеть, мой дорогой! -- Лейтенант козырнул и пожал руку

управляющего с какой-то, как ему самому показалось, заискивающей

торопливостью. -- Не кажется ли вам, что наши люди немного пораспустились в

последнее время? Я бы попросил вас навести порядок в усадьбе.

Чуть приметная усмешка скользнула по тонким губам управляющего.

-- Ничего ж не изменилось, господин лейтенант! -- попытался он

успокоить молодого боярина. -- Просто вы переволновались, устали и вам

следует отдохнуть.

-- Благодарю вас, я чувствую себя вполне хорошо, сказал Штенберг,

испытывая удовлетворение от того, что в конце концов овладел собой и говорит

с этим господином так, как должен говорить хозяин со своим служащим.

"Впрочем, управляющий, может быть, и прав. Я действительно чертовски

устал, -- подумал Штенберг. -- Все заботы легли на меня, оттого и кажется,

что дела идут хуже, чем они шли при отце".

Лейтенант взошел на крыльцо, присел и мало-помалу успокоился. Тревожные

и мрачные мысли уступили место светлым, радужным. Молодой боярин впервые

испытал истинное наслаждение от сознания собственного величия. Шуточное ли

дело: он, двадцатитрехлетиий офицер, -- и владелец огромных богатств!

Альберт ужe представил себе день первой осенней охоты. К нему съезжаются

румынские помещики, венгерские графы, которых отец терпеть не мог и тем не

менее ежегодно приглашал поохотиться в своих заповедниках, -- Бела Бетлен,

Берталан Хартитаи, Габриэль Кенфери, Иоанн де Базархали. Какие блестящие

имена! И Эстергази... Да, да, непременно и он, этот могущественный

Эстергази! Пожалуй, Штенберг уже не будет называть себя боярином -- слишком

патриархально! Граф -- вот слово, достойное его имени, его богатств, черт

возьми! А потом... женитьба! Сам Эстергази сочтет за высокую честь выдать

свою младшую дочь за бояр... за графа Штенберга. Альберт ужe слышит, как eго

двор наполняется лаем многочисленной своры, веселым говором и смехом

экспансивных венгерцев, звуками чардаша, щелканьем курков, ржанием горячих

коней, приглушенно стыдливым шепотом девиц, дочерей именитых помещиков,

приехавших взглянуть на графа Штенберга...

Но вдруг шум этот, рожденный воображением молодого человека, сменился

реальным, все нарастающим, величаво-спокойным и ровным гулом, катившимся

откуда-то сверху. Штенберг вздрогнул, сбежал с крыльца и поднял голову.

Невысоко над его усадьбой, в ясной синеве весеннего утра, степенно и

деловито плыли два краснозвездных самолета. Щурясь от солнца, собирал вокруг

хитро улыбающихся глаз пучки мелких морщинок, за ними следил конюх Ион. Дед

зачем то стянул с головы форменную фуражку (участник кампании 1877 года,

старик и сейчас не расставался с военным мундиром), и ветер шевелил на его

голове реденькие пряди седых волос.

-- Ион! -- окликнул его лейтенант.-- Уведи коней в сарай. Гнедого

заседлай для меня. Да побыстрее! Что уставился?..

Через пять минут Штенберг уже скакал в большое селение Гарманешти, что

было в одном километре от eго усадьбы. Село встретило молодого боярина

странным оживлением. Первым, кого увидел лейтенант, был лавочник. Пухлое,

лоснящееся лицо торговца выражало крайнюю растерянность.

-- Что с вами? -- спросил его Штенберг, придерживая коня.

-- Как что? Разве господин лейтенант не знает... -- Лавочник вдруг

оборвал себя и лишь неопределенно махнул рукой.

-- Что ж вы делаете? Зачем заколачиваете окна магазина? Разве вы не

собираетесь больше торговать?

-- Торговать мне нечем. Все -- там, -- и он эффектным жестом указал на

землю.

-- Закопал?

-- А что я должен делать? Оставлять русским?..

-- Русских сюда не пустят.

-- Кто же это их не пустит?

-- Армия, разумеется.

-- Дай бог,-- пробормотал лавочник и снова взялся за топор, которым до

этого подгонял доски на окнах.

Лейтенант поморщился и пришпорил коня. У деревянного моста, под которым

бушевал весенний поток, Штенберг снова задержался: на этот раз его остановил

сельский священник. Поверх рясы у него была надета епитрахиль цвета хаки.

Альберт сразу понял, что случилось.

-- И вас, святой отец, мобилизовали?

-- Мобилизовали, сын мой. Полковым священником в вашем корпусе буду.

Боже, боже! Спаси и помилуй! -- Поп воздел короткие руки к небу. -- Всех на

оборону, к дотам! -- Он снова повернулся к лейтенанту.-- Слышите? Всех!

Штенберг прислушался. Из-за поворота улицы к мосту приближалась группа

сельских парней под командой фельдфебеля. Один из мобилизованных, пьяно

раскачиваясь, пел надрывным голосом:

Господи, даже горы мрачнеют

В час, когда рекрутам головы бреют...

Под заунывный плач скрипки и рожка остальные подхватывали:

Звон колокольный нас гонит из хаты.

Служба солдатская, как тяжела ты!

-- Замолчать! -- рявкнул, должно быть уже не в первый раз, фельдфебель.

Но его никто не слушал, словно фельдфебеля не было вовсе.

За колонной новобранцев темной массой катилась толпа женщин и стариков.

Одна молодая румынка страшно, с волчьим подвывом, плакала. А над колонной

плыла и плыла, бередя сердца людей, солдатская песня:

Мама, ты встань, помолись у порога,

Может быть, станет полегче дорога.

Встань, помолись на икону, -- быть может,

Бог от окопов спастись нам поможет.

Священник, пропустив мимо себя новобранцев и толпу крестьян, вдруг

вознегодовал:

-- Бога вспомнили! А когда я с божьим благословением к ним подходил,

чуть было не побили. Спасибо жандарму -- выручил, а то влетело бы... В

штурмовой батальон* всех. Там они по-другому запоют.

* Вроде штрафного батальона.

-- Неужели им не дорого наше бедное отечество! -- воскликнул Штенберг,

и черные усики под его коротким носом шевельнулись.

-- Не дорого, господин лейтенант, не дорого, -- охотно подтвердил

священник, перебирая дряблыми пальцами епитрахиль. -- Троих пришлось

оставить. Подозреваю: махорочного настою напились...

-- Дивизионного прокурора сюда позовем. Он разберется.

Сказав это, Штенберг хотел ехать дальше. Но навстречу ему уже бежали

хромой и черный, как грач, Патрану и пожилой жандарм.

-- Что случилось, господа? -- спросил Альберт.

-- Беда, боярин! -- Патрану оглянулся на жандарма, как бы призывая его

в свидетели. -- Мужики там... на площади... отказываются идти рыть окопы...

Лейтенант чуть побледнел, но промолчал. Не взглянув больше на

сконфуженных его молчанием Патрану и жандарма, ои помчался в центр села, где

действительно собралось до сотни крестьян, о чем-то громко споривших. Над

толпой маячили остроконечные верхушки бараньих шапок. С приближением

Штенберга верхушки эти зашевелились. Оказавшись среди толпы, боярин крикнул:

-- В чем дело, э-э... господа? Отчего вы не на обороне?