ноги. Это не оплошность -- стечение обстоятельств. И когда выворачивали его

сломанную ногу, топтали раздавленную кисть руки, жгли тело, он почти не

ощущал боли. Никто не знал этого. Знал только Бруно. Боль пришла, когда

задели его сломанный позвоночник. Она все росла и росла, и он не мог

понять.-, как еще живет с этой болью, почему она бессильна убить его, но ни

на секунду не потерял сознания. Мысль его работала четко, ясно, и он боролся

с врагом до самого последнего мгновения. Умер он от паралича сердца.

Сознание Бруно все выдержало, не выдержало его усталое, изношенное сердце.

Иоганн снова увидел лицо Бруно с откинутым лоскутом кожи, его внимательный

оживший глаз словно беззвучно доложил Иоганну: "Все в порядке. Работа

выполнена". Именно "работа". "Долг" он бы не сказал. Он не любил громких

слов. "Работа" -- вот самое значительное из всех слов, которые употреблял

Бруно.

-- Эй, ты!--Дитрих ткнул Вайса в спину.-- Что скажешь об аварии?

Иоганн пожал плечами и ответил, не оборачиваясь:

-- Хватил шнапсу, ошалел. Бывает...-- И тут же, преодолевая муку,

медленно, раздельно добавил: -- Господин капитан, вы добрый человек: вы так

старались спасти жизнь этому пьянице.

Да, именно эти слова произнесли губы Иоганна. И это было труднее всего,

что выпало на его долю за всю, пусть пока недолгую жизнь.

Два года над пропастью

Это была обычная школьная тетрадь в линейку, в серо-голубой обложке.

Настолько обычная, что никто из нас поначалу не обратил на нее внимания. Но

вот генерал Дроздов открыл ее первую страницу, и мы прочитали:

"Прошу советских патриотов хранить эти записи, и, в случае моей гибели

от рук врагов моей Родины -- немецких фашистов, с приходом Красной Армии

передать их соответствующим органам. За что я и наша Родина будут вам

благодарны". А на соседней странице очень твердым, очень спокойным и очень

аккуратным почерком, как будто речь шла, скажем, о составлении списка на

зарплату, было написано:

"Завербованы и переброшены в СССР немцами". И дальше перечислялись

фамилии, целый список из восьмидесяти семи фамилий, имен, отчеств и адресов

предателей и шпионов.

-- Если бы "Максим", которому, принадлежала тетрадь, сделал только это,

то и тогда он мог бы считать свое задание выполненным, -- негромко и, как

показалось нам, чуть торжественно произнес генерал.

-- Что же это за тетрадь? Как попала к вам, кто ее хозяин? Жив ли он?

-- Постараюсь ответить на все вопросы,--ответил нам генерал. --

Придется рассказать целую историю. Речь идет не о детективе, а об обыденной

чекистской работе.

О людях, про которых я буду рассказывать, в годы оккупации в Киеве

ходили легенды. Но в силу особенностей разведывательного дела знают о них

лишь немногие. Думаю, что вы будете первыми, услышавшими всю правду о

"Максиме" и его группе.

Эту историю можно было бы назвать "Два года над пропастью". Такой

заголовок в какой-то степени отразил бы трудности и опасности, которые

пришлось перенести группе советских разведчиков-чекистов, действовавших в

глубоком тылу врага и удивительное мужество и презрение к смерти, которое

выказали эти люди.

Так это начиналось

С чего начинается рассказ о разведчике -- с его детства? У Максима оно

прошло где-то под Борисполем. Рос без отца. Батрачил, учился в школе,

слесарил в МТС и никогда не помышлял о разведывательной работе в тылу врага.

А может быть, рассказ о Максиме следует вести с той минуты, когда

вступил он в первое соприкосновение с врагом? Но и это было бы не совсем

правильно, потому что ее предваряли месяцы и годы учебы, пограничной службы,

чекистской работы, смысл которой и заключался в том, чтобы первые минуты в

тылу врага не отличались от всех других. Чтобы и тут разведчик чувствовал

себя, ну, пусть не совсем как дома, но все же более или менее спокойно. Вот

почему я бы начал с того дня, когда Иван Кудря стал "Максимом".

Произошло это в первых числах августа 1941 года в Киеве. Немцы

находились уже километрах в ста от столицы Украины. Кудрю вызвал полковник

Славченко-- один из руководителей НКВД Украины.

-- Как вы смотрите, Иван Данилович,-- спросил он, -- если мы оставим

вас в Киеве?

-- Я согласен,-- без колебаний ответил Кудря.-- В Киеве я работаю

недавно, и меня здесь мало кто знает.

-- Мы хотим перед вами поставить сложные задачи. Справитесь?

-- Я коммунист, -- сказал Кудря.

-- Другого ответа я и не ожидал от вас,-- сказал полковник и добавил,--

товарищ Максим.

Так Иван Кудря получил новое имя. С того дня он перестал посещать

наркомат, снял форму, стал носить украинскую сорочку и шляпу, запустил усы

-- словом, изменил свою внешность.

...На днях я беседовал со Славченко. Теперь он генерал-лейтенант, давно

не работает на Украине. Я спросил, почему выбор пал именно на Кудрю.

-- Это был прирожденный разведчик, -- ответил он,-- хладнокровный,

отважный, терпеливый, великолепно знавший язык, не терявший головы даже в

самой сложной ситуации. Кроме того, Иван отлично умел уживаться с людьми,

быстро завоевывал симпатии. Не знаю человека, который не был бы дружественно

настроен к этому обаятельному, всегда улыбающемуся парню.

Незадолго до оставления Киева в доме No 16 по Институтской улице

появился Иван Данилович Кондратюк. Хозяйка квартиры -- Мария Ильинична, у

которой он остановился, объяснила соседям, что он --преподаватель

украинского языка и литературы из Харьковской области, с которым она

познакомилась в Сочи в 1939 году во время отпуска; два года вела с ним

переписку и вот теперь собирается выйти за него замуж. Он холостяк, а у нее,

как знали соседи, муж был расстрелян в 1937 году.

Кондратюк был, что называется, парень хоть куда: чернобровый, с

вьющимися волосами, блестящими черными глазами, стройный -- настоящий

украинский хлопец! Правда, небольшие усики чуть старили его, но это не

мешало девушкам поглядывать в его сторону. Словом, за такого парня надо было

не идти, а бежать замуж!

Кондратюк боялся, что его могут призвать в армию, поэтому в Киеве почти

не бывал, а прятался где-то у знакомых. Отец его, священник, был

репрессирован несколько лет назад. Жил он без прописки и только после того,

как из города эвакуировались соседи этой женщины, смог находиться у нее.

И Кондратюк, и его невеста не торопились уезжать из Киева. Больше того,

даже могло показаться, что они ждут прихода немцев.

Был в этом доме еще один человек, который не очень скрывал своего

нетерпения и радовался каждому продвижению немцев, -- Яков Данилович Лантух,

шеф-повар по профессии, предатель по призванию. Это был единственный сосед,

с которым Кондратюки водили дружбу.

-- Эх, Ваня,-- говорил иногда Лантух,-- и заживем же мы с тобой скоро.

Этот тип был благодарен Марии Ильиничне за то, что она помогла ему

увильнуть от призыва в армию, уговорила знакомого из райвоенкомата немного

подождать.

Кондратюки запаслись продуктами, скупали муку, консервы, сахар, крупу и

по ночам прятали в кладовке на антресолях. Лантух тоже принимал в этом

участие. Кто-кто, а он-то умел припрятать съестное.

-- Теперь достать бы литров десять подсолнечного масла,-- говорил он,

развалившись вечером на диване у Кондратюков.-- Я бы спрятал его в баке для

воды.

Хитер был Лантух, изворотлив, но и он не подозревал, что под

дермантиновой обивкой того самого дивана, на котором восседал, лежат

завернутые в газету чистые бланки разных документов, что между пружинами