Ага…
И я помню, какая недетская печаль меня тогда охватила… Ребенок — он же чувствует так, как и взрослые, только объяснить не может. Словно мне открылись разом все «секреты», которые мы сделали, а потом забросили и никогда больше к ним не наведывались, — как они все так и лежат там, в земле. Все наши запечатанные дружбы, слезы, клятвы… Наши маленькие жизни, накрытые стеклышками — как экспонаты у мамы в музее. Такой огромный музей заброшенных «секретов». А люди по нему ходят — и даже не догадываются, что он там, у них под ногами…
Музей заброшенных секретов — хорошо. Мне нравится.
Я, кажется, как-то бестолково рассказала…
Нет, я понял. Ты хочешь сказать, что мы с тобой вместе потому, что случайно откопали чью-то чужую любовь. Как тот брошенный «секрет».
Ну… Примерно так.
А ты не думаешь, что, может, его владельцы нам его тоже «завещали»?..
Я тебе скажу, что я думаю. Я думаю, что тот человек любил Гелю. А она что-то сделала не так. Совершила какую-то ужасную ошибку, из-за которой все пошло наперекосяк. И до сих пор не наладится.
Ну, это уже твои фантазии…
Это просто чутье. Нормальное бабское чутье, поверь моему слову. Как раз мы, красавицы и умницы, умудряемся таких в жизни дров наломать, что никакой дурынде не приснится. Правда, правда… Знаешь, почему? Потому что у нас рисков больше. Больше, чем у серых мышек, соблазнов представить, будто ты хозяйка над чьей-то судьбой.
Никогда не любил серых мышек…
Ага, в этом-то и беда! Всем вам подавай красавиц и умниц. А нам, думаешь, от этого легче на свете жить?
Ой, ты ж моя бедняжечка…
Правильно, пожалей меня, пожалей… Я-то хотя бы жива — пока что.
И очень, очень теплая… Ах, черт!
Что такое?
Колено! Вспомнил! Я вспомнил, Лялюшка!.. Я крался вдоль плетня где-то на окраине города, а в городе меня поджидала измена. Я должен был убить предателя, Лялюша! Я для этого и шел, меня для этого вызвали! Но я даже имени его не узнал, ничего!..
Это во сне было?..
И я ударился коленом о тот плетень!..
Шутишь?
Какие шутки, девушка! Я из-за этой боли и вспомнил… И ты, кстати, тоже там была — говорила со мной.
Я? И что же я говорила?
Стоп, а может-то, и не ты была… Может, бабушка Лина… Во всяком случае, голос был женский, это точно. Какая-то очень близкая мне женщина, дорогая… Неужели мама? Вот блин, не могу вспомнить… Только мокрая земля все время почему-то перед глазами стоит…
И ты не помнишь, что она говорила, та женщина?..
Подожди, я же записал, сразу как проснулся! Где-то здесь на столике должно быть… Вот, нашел! Есть. На сигаретах.
Покажи. Ого, ну и накалякал…
Так в темноте же писал! «Не понадобится»… М-да…
Что это значит?
А я откуда знаю? Вылетело все на фиг… Вот уж действительно «не понадобится», как нарочно на смех фразочка… Какая-то кровь в Киеве… Тоже не помню… Женщины… При чем здесь женщины?
Дай я гляну.
Какие-то, блин, пророчества дельфийского оракула — слова на месте, а смысла никакого!.. Как ты говорила про тот «секрет» — кучка закопанного мусора…
«Женщины не перестанут рожать».
Как-как?
Так здесь написано. «Женщины не перестанут рожать».
Тю. Тоже мне, e = mc2.
А знаешь, не так уж это и глупо, как может показаться…
Да при чем тут… Ты пойми, этот сон был предупреждением — и предупреждение почему-то осталось неуслышанным! Кто был тот предатель, которого я должен был убить? Из-за него же кто-то должен был погибнуть — раз тот сон и до сих пор меня по колену лупит!..
Слушай. Пора это прекратить. Мы оба сходим с ума. Это, как у Макбета с ведьмами — тот тоже старался расшифровать вещее послание, и чем все кончилось? Мы все равно так ничего и не узнаем. Никогда ничего не узнаем. Всё, милый, баста. С меня хватит. Туши свет, скоро светать начнет…
Лялюшка?
Ммм?..
Ты спишь?
Я спу.
Ну хорошо. Спокойной ночи…
То, что случилось, не укладывалось ни у кого в голове.
Стодоля исчез.
Как это исчез?! А вот так — вышел еще до рассвета, вскоре после ухода Адриана, из крыивки в село за продуктами — и исчез. До сих пор не вернулся.
Как ни старался Адриан отводить взгляд, его везде встречали Гелины глаза — страшные, расширенные почти сплошной чернотой зрачков, с кровавыми уголками. Такие глаза были у зайца, которого он когда-то подстрелил, — пока их не затянуло мутной пленкой, и потом они остекленели, помертвели. Эти Гелины глаза его раздражали, требовали от него какого-то дополнительного усилия, а мысли и без того разбегались во все стороны, как мыши в риге. Геля ему мешала; лучше бы ее здесь не было.
Все это тем более не укладывалось в голове, что продукты у них еще были — правда, уже на исходе, и одни только крупы, а их сырыми не особо погрызешь, но ведь Геля и в этих «переходных» условиях умудрилась сварить мамалыгу, еще день-два могли бы пересидеть! И немного травяного чая от цинги еще оставалось, правда, без сахара… Он бы сейчас с удовольствием выпил этого чая, пусть без сахара, только бы горячий, но ничего не поделаешь — пришлось довольствоваться с дороги остывшей мамалыгой, и теперь в отяжелевшем желудке урчало, будто там двигали мебельный гарнитур; это его тоже раздражало. Да, черт возьми, хоть бы и впроголодь пришлось немного посидеть, что тут такого?.. Есть — не срать, можно подождать (как подбадривали они себя, когда Геля не слышала!): сколько раз, бывало, в лесу живот прилипал к спине, кору с листьями жевали, лишь бы запекшийся, как сухая сковородка, рот наполнился слюной, а обманутое тело загудело сладким дурманящим теплом, — в новинку ли повстанцу терпеть голод!.. И что могло заставить Стодолю сломя голову помчаться за продуктами, не дождавшись даже возвращения Адриана?..
Не то, не то, что-то здесь было не то — и он это чувствовал, и хлопцы чувствовали, и эта невысказанная мука вместе с тревогой саднила в душах, как свербеж, когда у огня костра выводят вшей, и те начинают вылезать из-под кожи, — и легче вытерпеть честную, как хирургический нож, обжигающую боль в руках, растопыренных на лезвии огня, чем этот зуд, пронизывающий до мозга костей…
И кто — Стодоля!.. Тот, кто нещаднее всех заботился о конспирации, кто обладал властью отдавать людей под военно-полевой суд за малейшее нарушение — и кто знает, скольких уже отдал, на его счету были не только жизни врагов… Его девизом было — «Никому не верь, и никто тебя не предаст»: теперь Адриану казалось, что Стодоля каждый раз говорил это слишком нарочито, с глумливо-разухабистым каким-то вызовом, — будто впрямую предупреждал, чтоб ему не верили, и забавлялся тем, что никто не отважится его так же прямо спросить: так и вам, друг, нельзя верить?.. Давний парадокс, из гимназического курса логики: критянин сказал, что все критяне лжецы; правду ли он сказал? Парадокс, не имеющий решения, — согласно теореме Гёделя, в каждой аксиоматической системе есть утверждение, которое в рамках этой системы доказать невозможно. Но когда в рамках системы находишься ты сам, то от такого знания зашатавшийся мир начинает плыть, все вещи сдвигаются с мест, как в страшном сне, где переходишь замерзшую реку, и внезапно на середине лед начинает раскалываться под ногами, открывая черную бездну: если в каждом подозревать предателя, в товарище, который вынес тебя на себе из-под пуль (да так ли это было на самом деле? Не был ли это всего лишь хитрый трюк, специально подстроенный, как те энкавэдэшные засады-«бочки» с инсценированной стрельбой, чтоб обманутая жертва поверила, будто ее «отбили свои», и рассказала предполагаемым «своим» все, чего из нее не вырвали под пытками в тюрьме, — откуда можешь знать, как это было на самом деле, ведь, кроме Стодоли, других свидетелей того фатального майского перехода не осталось, а сам ты тогда был без сознания?..), — если никому не верить и во всем усматривать коварство врагов, то как тогда жить, и как — не сойти с ума?
