Я пригубливаю вино: «Pinot Noir», какого-то итальянского дома с непроизносимым названием, урожай 2002 года. Год был солнечный, заверил меня Вадим, когда халдей принес укутанную салфеткой бутылку и, по указательному движению Вадимовых бровей, гордо продемонстрировал ее мне, как акушерка маме спеленутое дитя. Вадим, по своему обыкновению, пьет коньяк, но в винах он тоже разбирается. Эти люди разбираются во многих вещах, без которых можно прожить, но с которыми жизнь протекает намного приятнее. Или без такого оприятнивания она у них была бы совершенно невыносима — как если бы под шоколадной глазурью в «Kindersurprise» оказался кусок окаменевшего дерьма? Перед глазами у меня всплывает давно забытое лицо Р. после секса, и я делаю еще один глоток. Действительно, вино отличное.

— Оппозиция заниматься этим не будет, — объясняет тем временем Вадим, накладывая себе еще закусок. — Резонансного дела из этого твоего шоу не раскрутишь, для войны компроматов не годится — слабо. Перед выборами тут требуется тяжелая артиллерия. А твое шоу — это так, забавка…

— Вообще-то это человеческие жизни, — напоминаю я.

Вадим мрачнеет, словно я допустила бестактность, и энергично принимается за лососину. Я и раньше замечала за ним эту привычку — не отвечать на неприятную реплику, будто и не слышал ее. Будто собеседник прилюдно пукнул. Вот что такое на самом деле власть — возможность пропускать мимо ушей все, что тебе неприятно, как убогий пук чьего-то немощного кишечника.

— И в таком случае, — продолжаю я пукать дальше, — какая тогда вообще разница между вашей оппозицией и этими бандюками у власти?

Вадим меряет меня поверх тарелки быстрым, коротким прищуром (где я недавно видела этот триумфальный взгляд — картежника, которому пришел удачный прикуп?..):

— А какая, по-твоему, должна быть разница?

— Это в еврейских анекдотах отвечают вопросом на вопрос. А мы же вроде всерьез?

Вадим загадочно улыбается:

— Та же самая, Дарина, разница, что и всегда между людьми, — у одних больше денег, у других меньше.

— Других различий между людьми, по-твоему, не существует?

— В политике — нет, — твердо говорит он.

Нет, он не шутит.

— Извини, а — идеи? Взгляды? Убеждения?..

— Это в девятнадцатом веке годилось. А в двадцать первом — всё, проехали.

— Даже так?

— А ты думала! — насмешливо отбивает он мою интонацию — хорошая реакция, боксерская, — и промокает салфеткой губы: губы у Вадима большие, чувственные, как у мультяшного персонажа, и из-за них не сразу замечаешь, какое волевое у него лицо. — Все идеологии, что в девятнадцатом веке формировали политику на столетия вперед, на сегодня уже сдохли. Национализм — единственная из них, которая дожила до нашего времени. И то лишь потому, что опирается не на взгляды, а на чувства.

— Так и коммунизм опирался на чувства! На одно из банальнейших человеческих чувств — зависть. На классовую ненависть, как они это называли. Чтоб не было богатых, потому что все богатыми быть не могут, ну так пусть все будут бедными, чтобы не было кому завидовать. Разве не так?

Вадим не любит, когда ему возражают.

— Так, да не так. Ты Маркса еще не забыла? Идеи только тогда становятся материальной силой, когда овладевают массами, — помнишь такое?

— Ну помню, и что?

— А то, что никто не договаривал дальше. А дальше-то как раз самое интересное, и большевики первые это просекли — Ленин все же был гений… Как добиться того, чтоб идеи «овладели массами»? Массам же всегда было и будет, прости, насрать на какие-либо идеи — массы требуют не идей, а хлеба и зрелищ. Как в Древнем Риме, и всегда так было и будет. Просто до сих пор ни одно общество в истории не могло им этого обеспечить, по причине низкого уровня экономики. Современный Запад впервые приблизился к идеалу: сытый обыватель сидит после работы с пивком у телевизора. Все управление страной свершается за его спиной, ему только показывают головы в телевизоре, показывают парламентскую трибуну — там выступают, спорят, разные люди стараются его переубедить, у него появляется чувство собственной весомости: будто бы он что-то значит, что-то решает… И время от времени он ходит на избирательный участок, бросает в урну бюллетень — и остается при своем иллюзорном мнении, будто это он всех этих людей избрал, нанял, он руководит страной… И он доволен собой — а самодовольный никогда не взбунтуется. То, что бюллетени он бросал за тех, кого чаще всего видел на экране в наиболее выгодных ракурсах, ему и в голову не приходит. А если и приходит, то он эту мысль сразу же гонит прочь, потому что она грозит завалить весь его комфортно устроенный мир. Ты следишь за моей мыслью? Что-то ты ничего не ешь…

— Я уже ужинала, спасибо. Так что же все-таки с идеями, которые овладевают?..

— Да нет их, идей, теперь в большой политике. В том-то все и дело, Дарина. Бери сыр. Это все иллюзии доинформационной эпохи — социализм там, либерализм, коммунизм, хренизм… Девятнадцатый век еще во все это верил — отрыжка Просвещения. А на самом деле, сколько ни пиши на заборе сама-знаешь-что, — за забором-то все равно дрова… Вон во Второй мировой воевали друг с другом два социализма, русский и немецкий, — и кто сегодня об этом вспоминает? Какие там идеи, кого они колышат… Массами правят не идеи, а определенные комплексы чувств, достаточно простые, чтоб их можно было просчитать. Самодовольство, зависть, обида, страх — ты же изучала психологию, сама должна знать… А идеи в политике — там, где реально нужна поддержка масс, — выполняли ту же функцию пусковой кнопки, что и слоган в рекламе.

— В смысле — влияли на подсознание?

— Ну да. Мобилизовывали определенные комплексы чувств и замыкали их на себе. Как у собак Павлова. Вот ты правильно сказала: коммунизм — это мобилизация зависти. Значит, фокус-группа здесь — социально ущемленные, это актив, на который можно опереться. Известно ведь, что наилучшие погромщики вырастают из тех, кто сам пострадал от погрома. Вон как большевики ловко российское еврейство использовали, пока не укрепились при власти… Актив мобилизуется через зависть, через желание реванша, — а пассив, большинство, вгоняется в страх, чтобы заблокировать сопротивление. И всё — никакая идеология больше не нужна!

— Хочешь сказать, что именно таким был первоначальный замысел?

— Таким не таким — какая теперь разница! Главное, что Ленин сделал гениальное открытие: не идеология является «материальной силой» на самом деле — а политтехнология! — Последнее слово Вадим выговаривает с таким смаком, будто оно съедобное. — На словах массам можно втюхивать все что угодно — сегодня одно, завтра другое, послезавтра третье, без какой-либо связи с предыдущим! Сегодня распускаем армию, завтра расстреливаем дезертиров, сегодня признаем независимость Украины, завтра приводим на штыках свое марионеточное правительство, сегодня раздаем земли крестьянам, завтра отбираем… Любой финт можно оправдать политической целесообразностью для данного момента, и пипл все схавает. Но — только до тех пор, пока давить на ту же кнопку! На тот же самый, то есть, комплекс чувств. А давить можно до бесконечности, если у тебя в руках не только силовые структуры, но и все СМИ, — и это еще у Ленина телевидения не было!.. Только нельзя менять кнопку, ни в коем случае нельзя, иначе машина взорвется. Вон Горбачев попробовал, и вишь, что получилось?

— Подожди, Вадим, я что-то и правда тебя уже не догоняю… Ты говоришь про политическую историю — или про механизм захвата власти криминальными группами?

Вадим морщится, но по-дружески: на этот раз он услышал мой пук и дает понять, что в обществе серьезных людей такой запах не приветствуется:

— Я про успешную политику говорю, Дарина. Возьми сыр, бри хороший, свежий… А политика — это всегда борьба за власть.

— Зачем?

— Что — зачем? — не понимает Вадим.

— Бороться за власть — зачем? Прийти к ней, сесть и сидеть? И отгонять других посягателей? Или все-таки власть это средство, чтобы реализовать какие-то, уж извини за выражение, идеи?.. Какие-то свои взгляды на то, как должна развиваться твоя страна и как вообще человечеству выгрести из той задницы, в которую его загнали «успешные политики»? Ты прости, я понимаю, что говорю ужасные банальности, но я и правда что-то не въезжаю…